сержанта. — Ну, ты даешь: так и не написал! Нарываешься!.. Что, трудно написать — виноват там, исправлюсь?..
— Все это без толку. Что бы ни написал — все равно останешься в дураках... — Сержант отвернулся. — Тут не знаешь, доживешь ли до завтра...
— Во! Зато объяснительная останется.
— Где ты сам признаешь себя сволочью. — Сержант осмотрелся. — Таракан! Черт бы тебя подрал...
— Са-ам ты такое слово, — послышалось из дальнего углубления.
— Сюда иди, говорю! — Сержант скинул ремень с тяжелым подсумком, сбросил каску и присел на песок.
Со стороны помрачневших каменных гор неспокойно повеяло ветром. Небо опускалось все ниже, загораясь на западе кровавой колыбелью заката. Он уже вовсю полыхал, хотя раскаленному диску было еще далеко до холодных вершин.
— Чо хочешь? — спросил Таракан, глядя куда-то в сторону.
— Сядь-ка сюда, — сержант указал место рядом с собой.
Сидевший поодаль Расул обернулся. Таракан пожал худыми плечами и опустился на корточки.
— Ну и как она действует, твоя вонючая дурь?- Семенов приподнялся и достал из кармана щепку с наростом, завернутую во влажный, грязный лоскут.
Глаза Таракана расширились и заблестели, длинный подбородок отвис — и бесконечной длины улыбка расползлась по лицу.
— У-у, Сережа, это ведь такой кяйф!..
— Короче — показывай давай, пока я не передумал. Расул поднялся и, всунув руки в карманы, нехотя подошел — остановился рядом с сержантом.
— Это не чарз, это ханька и чарз, — пробурчал Таракан, осторожно приняв у сержанта щепку с пухловатым наростом.
— Короче! — отрезал сержант.
— Это надо так делать. — Таракан достал из кармана спичечный коробок. — У-ун-ски... — пробурчал Иса что-то на своем языке; взял щепку двумя пальцами левой руки, а правой вытащил спичку. — Поджигаешь так, нагреваешь... И дышать надо, дышать!
— Щепку нагревать — и дышать этим дымом, так, что ли?
— Да! Так, так!
— Ну тогда поджигай, поехали...
Расул улыбнулся.
— Что, не видишь? Тащится он... По мозгам ему, чтобы лучше соображал!
— Не! — вскричал Таракан. — Так нельзя! Так не будет хватать на троих! Кяйфа не будет хватать! У афганцев много кяйфа — они так делают... Нам не так надо!
— Что ты нам мозги долбишь! — Расул замахнулся. — Тебе сказали, короче!
— Таракан, ты точно — обкуренный, что ли?! — вмешался сержант.
— Я не курил, — застонал Таракан. — Совсем мало курил...
— Вот и завязывай, ты ведь хотел завязать... Дай сюда, я ее выброшу; ну давай, давай!
— Он ее все равно найдет, — ухмыльнулся Расул. — Из-под земли выкопает.
Таракан испуганно прижал к животу кулак, в котором была драгоценная щепка, и умоляюще смотрел то на сержанта, то на Расула.
— Последний раз... последний раз, клянусь! Завтра завязывать буду...
— Доживи до завтра, — вставил Расул. — Ну, короче: что надо делать?
— Сигарета забивать надо. — Таракан все не отпускал свой кулак и опасливо поглядывал на товарищей.
— Как план, что ли?
— Да, да! Как план... Крупалить надо, табаком смешивать... У-у, это такой кяйф, балдеть будете.
— Кяйф-кяйф!.. — передразнил Таракана Расул. — Ну какого сидишь! Сигарета есть? Забивай!
Таракан разжал потный кулак, осторожно взял щепку и стиснул ее между худыми коленями. Приподнялся и достал из кармана сплющенную, влажную пачку «Донских». Сержант посмотрел на Расула.
— Ты что, тоже будешь курить? Ты же не куришь...
— Я посмотрю.
Семенов откинулся на остывший песок, подсунув под голову руки. Он обратился к потемневшему небу и подумал о том, как проведет остаток этого дня и ночь. Сейчас опустится за ним та звонкая цепь и повлечет его за собой — в ароматный и пестрый мир, душа окунется в тихое прозрачное озеро, где не будет ни грязи, ни вшей, ни ругани; ни этих потных усталых лиц его несчастных товарищей, напуганных и обманутых, как и он сам, не ведающих, что они делают и что будет завтра, куда канет Скворец вслед за объяснительной и зинданом, которого, Семенов предчувствовал, ему уже не миновать.
Объяснительная, Скворец и зиндан — все это будет потом, на рассвете. А пока — сладкие мысли потянутся одна за другой, вплетаясь в пеструю канитель и увлекая его за собою. Да, он будет ходить по этой земле, двигаться по песку в разбитых солдатских ботинках и делать там что-то, но думать совсем о другом: об одной лишь Марине, и видеть ее лицо, а душа — она понесется по площади и затеряется вместе с Маринкой в звенящем хаосе дождевых струй.
Конечно, думал Семенов, ночь предстоящая будет нелегкой. Ему непременно придется отвечать за жизни этих людей: Таракана, Расула, Бабаева, — если с ними что-то случится. Но в то же время он знал, что лично от него ничего не зависит, — все, что ни происходит вокруг, творится как бы само по себе, помимо человеческой воли. И если даже очень захотеть, никто не в силах что-либо изменить. И самое страшное то, ему так казалось, что это понимали и все остальные: и Скворец, и комбат, и даже полковник Степанов... Если Семенова ожидает зиндан — ничего не поделаешь. Коль кому суждено погибнуть на этой земле, то это случится.
Да, он дал себе слово не прикасаться к этой мерзкой траве. Но что он мог сделать?! Видит бог, если он есть: он не хотел этого.
— Пацаны, пацаны! Я глюк словил — приколитесь... Крупалики видите, видите?
На своей сморщенной, тощей ладошке Таракан раскрошил тот пухловатый нарост и теперь водил плавно рукою из стороны в сторону...
— Во, во! Видите, крупали?.. Это ведь мы: приколитесь — мы это!
Крупинки бегали по ладошке, готовые вот-вот соскочить, но Таракан их удерживал ловко, стараясь не обронить ни одной.
— Убегать хотите?.. Нее... Теперь табак будем сыпать...
Семенову вдруг показалось, будто в числе других, таких же крохотных, голеньких человечков он носится по ухабистой грязной ладони Таракана, спотыкаясь о ее складки и отчетливо различая кожный узор, носится, толкается, старается шмыгнуть, но неведомая сила удерживает его — и он опять возвращается в эту безумную круговерть.
— Табак теперь сыпать, табак...
...И ему на плечи, на голову обрушивается масса все новых пахучих трав, листьев, ветвей; и вот уже вокруг не видно ничего — одно лишь колкое коричневое месиво, из которого он вместе с другими пытается выбраться, но жалкие голоса его крохотных сотоварищей тонут во всепоглощающем шелесте, и все вокруг движется, непреодолимая сила то заталкивает его на самое дно, то выносит наружу.
— Лучше всего папироса... Сигарета — плохой штакетник!
...Ну и вот уже вместе с травами, листьями и ветвями, вместе с измученными сотоварищами его заносит в огромного объема бумажную трубу; он несется по ней и вдруг останавливается, — сверху продолжают сыпаться ветви, все плотнее, плотнее; он задыхается в неестественно скрюченной позе, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. Жить ему осталось мгновения, скоро в трубу ворвется горячий, удушливый дым, но пока огонь дойдет сюда, его голое тело прокоптится, иссохнет, выпустив дух, — и этим духом насытится некое высшее существо, некий монстр, и получит от этого не благостное, а тлетворное
