Олег Хандусь
Полковник всегда найдется
Предисловие
Почти три года прошло с той минуты, когда наш последний солдат оставил позади снежные перевалы Афганистана и вступил на родную землю. Война окончена — и мертвые мертвы, и мы получили то, что получили: настало время задуматься. Позади та пора, когда послушание и сознательное приятие дисциплины, разумное мужество и решительность были важнее всего; теперь нам гораздо труднее — мы должны уже не просто бороться, чтобы выиграть бой, мы обязаны вновь пережить и осмыслить прошедшее, чтобы понять, как нам быть дальше.
Война — это труд. Тяжелейшая и опаснейшая работа, в процессе которой приходится делать такое, что просто немыслимо в дни мира. И эту грязную, черновую работу выполняют простые и бескорыстные парии, они-то и берут на душу грех за пролитую напрасно кровь и разрушенные жилища и, кроме как смерти, неудач и несчастья, не получают взамен ничего.
Именно о них эта книга, о голубоглазых и светловолосых парнях, вынужденных сражаться. Их заставили убивать, калечить, жечь и разрушать; такая им досталась работа — тяжелая и опасная. Но она не закончена и по сей день, потому как они убивали, калечили, жгли и разрушали в первую очередь самих себя, то самое живое и доброе, что дала им природа, их отцы и матери, то, что им досталось от предков... Возможно ли это убить, искалечить, разрушить?
Они не получили ничего за свой адский труд и не получат. Их не спрашивали, когда вводили войска, не спрашивали также, когда выводили. Вот что страшно! Но самые матерые из вояк, которые разжигали войну, наживаясь на этом, которые посылали на смерть, командуя дивизиями и полками, они здравствуют и поныне. Многие из них теперь наверху — там, где им и положено быть... Их дело — показать свой суровый лик на телевизионном экране, когда они покидают с позором чужую страну.
Теперь не секрет — мы вели войну самым жестоким и беспощадным образом против, в общем-то, беззащитных людей. Но победить их нам было абсолютно необходимо! Война есть война... Мы их не разгромили, а сами капитулировали. Сейчас мы едва ли не самая жалкая на свете держава. И едва не самая ненавистная. И не могло быть иначе, потому что мы не научились еще понимать нужды мира и уважать права, привилегии и обязанности всех остальных стран и народов, — и теперь, потеряв с проигрышем чувство собственного достоинства, со всей своей мощью и нищенством мы остаемся такой же для мира опасностью и посмешищем.
Пауки и курильщики.
Далеко на севере, грустной и тихой зимою, в одну из московских клиник привезли тяжело больного молодого мужчину; и то была не клиника, а странный закрытый стационар, и не привезли его вовсе, побитого ознобом молодого мужчину; привел его брат, привел на рассвете.
Шел первый месяц той страшной зимы, когда с неба сыпал песок и покрывал все вокруг всепоглощающим слоем, и происходило еще много странных вещей, не подвластных разуму человеческому: девушки перестали носить одежду, дети смеяться, а парни говорить о любви... К началу той страшной зимы рабочих давно отучили честно работать, а у крестьян отняли и опоганили крест их — и все пошли воровать, потому как иного способа накормить детей и одеться у людей не было; и вот двое мужчин, похожие лицами, топтались у запертой двери стационара и ждали, когда им откроют.
Та дверь была обита оцинкованной жестью и густо окрашена масляной краской; имелся глазок — о, это был всем глазкам глазок! Дыра целая! Наподобие тех черных дыр, что порой возникают в космосе; так вот, старший брат все стучал кулаком в эту дверь, то и дело оглядываясь.
Он видел стертое от беспробудного пьянства лицо молодого мужчины, своего младшего брата, молча стоявшего позади, и словно умолял его: «Потерпи еще, потерпи...» — хотя сам точно знал, что терпеть дальше некуда; и тогда он снова принимался стучать, пока ему не открыли.
Потом его терпеливо выслушивали обыкновенные люди в белых халатах и смотрели мимо него: на обтертые стены узкого коридора, на заросший паутиною по углам потолок, — и все же наконец согласились помочь, увели переодевать молодого мужчину; но они ему не помогут, ибо это нормальные люди, ибо!.. а брат вошел в соседнюю дверь курилки и сказал мужикам хмурым, запахнутым в байковые халаты с исстиранными отворотами, он сказал им; «Ну все, теперь я спокоен. Здесь-то ему не дадут умереть...» А мужики посмотрели на него глазами усталыми, полными скорби и понимания, и спросили его: «Что, плохо дело, братишка?» — и он, глядя на их тощие волосатые ноги, негромко ответил: «Больше месяца не просыхал... — Потом добавил устало: — Сам-то я с Севера...»
Они стояли и молча курили, а молодому мужчине тем временем указали кровать; он подошел к ней на ощупь, будто слепой, и прилег осторожно с самого края. Но тут же его перебросило на спину: он затрясся и выгнулся, ни дать ни взять отпущенная рессора, задыхаясь и хрипло моля о помощи. Брат увидел все это сквозь приоткрытую дверь палаты, потихоньку вошел и присел на стул в изголовье. Следом явились одетые в белое люди и, выстроившись в ряд вдоль кровати, начали обстоятельно рассуждать: «Нет, капельницу нельзя, посмотри, как трясет, — сломает иглу, что тогда?..» — «Так что же с ним делать?» — «Понятия не имею. Александр Михайлович будет только после двенадцати...» — «Значит, пусть так и лежит, что мы без начальства?! Без начальства ничего мы не можем», — а брат молодого мужчины, сидя на стуле и жадно следя за врачами, за этими всемогущими женщинами, робко лишь вымолвил: «А может быть, что-нибудь можно?..» И тут заметили его наконец, и самая главная среди остальных громко спросила: «А это еще кто здесь в палате?» И растерянного мужчину вывели в коридор, он вернулся в курилку, где были все те же хмурые мужики, они спросили его: «Ну как?..» Но он не услышал, достал из пачки мятую папиросу и ответил совсем невпопад; «В последнее время он зачем-то прятать стал от меня... То за ширму, то под диван... Я ж ему говорю: ты не бойся, не прячь — выпей немного, опохмелись, ведь я же не запрещаю, но как-то ведь жить дальше надо...»
И мужчина далее поведал о том, как сегодня уже под утро недоглядел он: зашел только в ванную, чтобы умыться. А он, братишка, тем временем достал дезодорант этот, вроде немецкий: такая густая и зеленая жидкость... шарик из баллончика выковырял кухонным ножом, — и мужчина вздохнул, а хмурые мужики оживились: «Так там и спирта-то нет! Одни эфирные масла, всякая гадость... Врачам-то этим сказал?» — «Сказал, — ответил мужчина, — а толку-то что...» И тогда мужчины со знанием дела заметили: «Тебе надо было его в Склифосовского сразу везти, не сюда! Там знают, что в таких случаях делать, там-то специалисты!.. Вот у нас был такой случай... — И мужики стали долго рассказывать случай, закончив который, устало махнули рукой: — А здесь не врачи, живодеры! Иначе не назовешь».
Но вот в курилку вошла главнейшая среди всех в мире женщин, тех, что в белых халатах. Она широко распахнула дверь — аж ходуном заходили помутнелые оконные стекла, — стала властно говорить о порядке, разогнав по палатам безропотных мужиков, важно затем развернулась и процокала к себе в кабинет; а у той из женщин, что осталась в палате, неожиданно появился в руках и брызнул тонкою струйкою шприц, она брезгливо нагнулась к молодому мужчине, взяла его висящую беспокойную руку, заставила перелечь на живот и — «Ну-ка тише, тише!» — ввела в его напряженное тело несколько кубиков совершенно прозрачной жидкости, хранимой тут за десятью печатями и замками; мужчина еще немного повздрагивал и скоро уснул, успокоился, и о нем все забыли... Даже старший брат его, увидев такое дело, вспомнил про
