Огромный и неподвижный Сиделец стоял в очках – Средь чайников и тарелок, Средь всяческого добра, Разложенного на темных Засаленных кружках. Сиделец молчал. И молча поглядывал сквозь очки. И, может быть, спал? Не видел? А все-таки им одним Трактирная ночь дышала. По знаку его руки Восстал на матроса Этот Кержацкий Еловый Рим. Сумятица! Шаг за шагом, Они подбирались вплоть: Столы, табуреты, старцы Завыли: «Чужак! Чужак!» Уж воздуха не хватает. Уж страха не побороть. Уж кровь, как кузнечик, звонко Трещит в висках и ушах. Колдуют! Да что бы это сказать им? Каким словцом Отделаться от наважденья? Как быть, чтобы вой умолк? Приблизились, Окружили, Охватывают кольцом. И вот, Раздувая ноздри, Он бросил врагам: «Нью-Йорк!»
5. Знак Москвы
И разом – опять как было. Лампадки. Иконы. Сонь. Огромная тень сидельца Стоит на густой стене. Матрос веселел: «Словцо-то! Эх, тульскую бы гармонь, Да я б их плясать заставил И кланяться в ноги мне!» Матрос веселел: «Словцо-то! Петушье! С горчичкой! Эх! Да я б их плясать заставил, Да я б их!..» И в переверть Пошел-пошел каблуками Колоть-колоть орех, С пристуком, С огнем, С присвистом: Геть-геть-геть! Упарился – и к сидельцу: «Здорово, братишка! Скис? Балдеешь от чайной скуки? Нет жизни на полный ход? Промыкался по амбарам Среди сундуков и крыс? А я-то царапнул гущи: Скитаюсь десятый год. Бывало, шуруешь в топке, Дожаришься до того, Что имя свое забудешь.
