А щепки – на самовар. И в душеньку человечью, Как в ярмарочный сундук, Ручищами залезают, Кто б ни был: И млад, и стар. Ужель до села добрались? Ужель на селе разбой? Ведь чехи-то отступают. А этот прибрел отколь? Должно, от полка отбился? Ишь, хлещет труба трубой! Ишь, бродит, Как пиво в бочке, Московская злая соль!
4. Бред
<А чайник всё легче, легче, И скоро ему конец. Хотя самогон был жгучим, Как пытошная смола,> Матрос приподнялся, С хрустом Раскусывая огурец, И буркнул: «Как в бане побыл И вымылся добела! <От маковки до мизинцев Пробрало твое зельё.> Спасибочка! Гранмерсите!» И вдруг раскатил глаза. Шатнулся. Икнул, Уселся. Да что это? Как зверье, Задвигались табуреты, Столы и образа. Широколицый чайник, Пылая малиной щек, Подпрыгивал на подносе, Глумился и хохотал. Горбатые табуреты, Откинувшись на бочок, С приземистыми столами Ползли через узкий зал. Закручивались лампадки, Вытягивался огонь. Глазастый и темноликий, В задымленных венцах Кержацкий раскол Повытек из выщербленных икон; И скитники подходили На высушенных берцах. Покачивались скелеты. И бедра из черных язв (Вериги и власяницы) Сочили вонючий гной. И каждый тащил колоду, В которой последний час Он встретил в еловой келье Среди тишины лесной. Ощерившись по-собачьи, Отплевывая слюну, Настоянную на желчи И горькой разрыв-траве, – Как будто в скиту, Что спрятан В еловую целину, – Таежные чудотворцы Анафемствовали Москве. Да что это? А над ними За стойкою, Как гора,
