Женщины со светильниками были от них уже шагах в пятнадцати, а та, что несла жезл, — шагах в трех-четырех.

Женщины пели медленно, протяжно. Неожиданно Джагсир различил голос Бхани. Она запела — и, словно смущенные сладостью ее голоса, остальные женщины мгновенно умолкли.

И те, смущенные, вновь подхватили:

Усики Раунаки дрогнули. Он плотнее стянул на плечах свое одеяло.

Припев умолк, снова звучал только голос Бхани:

— Идет джаго! — яростно, с зубовным скрежетом завопила девушка — та самая, как язык пламени, снова выскакивая вперед. В мгновение ока она ухватила Раунаки за лодыжку, рванула — и покатила по земле его легкое, закутанное в одеяло тело. Раунаки, переваливаясь, как тючок, отлетел шага на четыре от печи.

— Ой, доченька! Да он как ежик катится! — засмеялась женщина с жезлом.

Она подошла к Раунаки, позвенела над его головой колокольчиками и поддала его ногой, словно мяч. Раунаки снова перевалился — и покатил под горку.

— Ой, шлюхи, ой, умру! Ой, шлюхи! — кричал он из своего одеяла.

Женщина с жезлом подбежала было к Джагсиру, намереваясь, видно, разделаться и с ним, но тут вступилась Бхани — это она шла впереди и запевала джаго.

— Эй, ты! — крикнула она.

Женщина остановилась.

Джагсир взглянул на Бхани. На голове ее полыхали светильники, лицо оставалось в тени, но Джагсиру показалось, что глаза ее сияли ярче светильников. Стройная фигура, плавная походка — все это пленяло, завораживало... Только мгновение глядели они друг на друга, и оба одновременно опустили глаза. Джагсир не мог вынести вида этой пронзительной красоты...

Пока Раунаки приходил в себя, шествие проследовало дальше. Парни и ребятишки, увязавшиеся следом, посмеялись над незадачливым водоносом и прошли. Только тогда Джагсир осмелел и поспешил к приятелю.

— Ты не ушибся?

— На брызги грязи да на женские причуды разве жалуются, братец? — отвечал Раунаки, поправляя тюрбан и подбирая с земли одеяло.

В голосе Раунаки Джагсиру послышалось ликование. И тут же, верно желая скрыть эту радость, Раунаки разворчался:

— Ах, негодницы низкородные! Да разве они что соображают? Ум-то у них наизнанку вывернут. Верно я говорю?

Джагсир протянул руку, помогая Раунаки подняться, и с усмешкой проговорил:

— Кабы они что соображали, то не польстились бы на тело нашего Раунаки. Что в нем хорошего?

Раунаки встал, оправил рубаху, вытряхнул и снова накинул на плечи одеяло. Потом сделал шаг и охнул: в бедре стрельнула острая боль. Он попытался поднять ногу — боль не проходила, Скрипнув зубами, он сердито выругал участниц шествия:

— Изувечили меня, чертовы вдовы!

Он немного постоял, потирая бедро и собираясь с силами, наконец, медленно захромал к лачуге.

— Входи, входи в дом! — позвал он Джагсира.

В лачуге все еще горел светильник. Джагсир чуть вытянул фитиль и присел на стоявшую в углу кровать. Раунаки завалился на другую. Бедро его все еще болело, но это была сладкая боль. Немного помолчали, и вдруг Раунаки вспомнил:

— Как чувствуешь-то себя?

— Хорошо. Славные у тебя пилюли. Жар, видно, спал.

— Ну и ладно. Ночуй-ка ты у меня, куда тебе по холоду домой тащиться? Возьми вон на веревке одеяло и подстилку... Ту самую...

Последние слова он произнес так тихо и печально, что Джагсир скорее угадал, чем расслышал их. Глаза его угасли, казалось, он чуть дышал.

Джагсир снял с веревки подстилку, одеяло и улегся против друга.

Чуть ли не всю ночь они проговорили. Об участницах джаго, о прежних своих друзьях, о женщинах и вообще о людях — таких, как они.

На следующий день лихорадка и в самом деле отпустила Джагсира, оставив после себя только сильную слабость. «Я просто устал», — думал он. И все же пришлось еще дней шесть полежать.

На седьмой день он встал и потащился в поле. Во время болезни к нему раза два наведывался Дхарам Сингх — справлялся о здоровье и говорил, что надо бы разрыхлить землю на одном из участков по соседству с полем Джагсира, да Бханта уже дня четыре, как отправился навестить тестя и все не возвращается. Так что хочешь не хочешь, а надо было браться за мотыгу.

В конце деревни Джагсир повстречал Никку — тот тоже шел в поле.

— Ого, что это ты так чинно шествуешь, словно жених, умащенный благовониями? — насмешливо спросил цирюльник.

— Лихорадка затрепала, — не желая поддерживать шутку, коротко ответил Джагсир.

— Э-э!.. — Никка тоже посерьезнел. — То-то я все думаю, куда он запропал?

Джагсир молчал и, опустив голову, медленно брел по дороге.

С последнего сева в месяце сауни между ним и цирюльником снова пробежала черная кошка, и они уже не вели прежних задушевных бесед. Человек слабый, не имеющий своего мнения, Никка обычно принимал