отводной, сунул руку в соустье и убедился, что оно чисто. Лишь тогда он повернул обратно. Хотя земли Дхарама Сингха находились совсем недалеко от этого канала, Джагсир спешил, он боялся, что Бханта так и не побеспокоится о воде. И недаром он тревожился.

— Эй, низкорожденный! Всю жизнь жрешь нашу соль, пьешь нашу воду да еще вон что вытворяешь!

Джагсир как раз подходил к тахли, когда услышал из уст Бханты эти подлые слова — слова, каких отродясь ни от кого не слышал. От неожиданности он оторопел и со смешанным чувством удивления и гнева уставился на хозяйского сына.

— Ты зачем ушел? Месяцу помогал подняться? — бранчливо продолжал Бханта. — Больно ты хитер — ходишь тут взад-вперед... Ну да только и мы не бараны...

Джагсир все еще ничего не понимал. Кажется, никогда его так не оскорбляли, но он все же нашел в себе силы, чтобы сдержаться и спокойно спросить:

— Объясни, в чем дело?

— Он еще спрашивает, в чем дело! — с прежним напором продолжал Бханта. — «Пойду, мол, к своему полю!... Пойду по отводному каналу...»

Произнося слова «к своему полю», Бханта так оскалился, так зашипел, что Джагсир отшатнулся. Им овладел вдруг гнев, ярый гнев, с которым он еле сладил.

— Опомнись, Бханта! Своими подозрениями ты только порочишь наш труд — мой и Дхарама Сингха! — с болью проговорил он и резко повернулся, чтобы уйти.

— Глаза бы мои не видали тебя и твоего отца! — не унимался Бханта. — Всю жизнь только и думали, как бы нас обобрать, благо что живем мы по простоте да по старинке. Больно уж вы хитры. Может, скажешь, на твои труды мы себе дворцов понастроили?

Долго еще Бханта ругался, не скупясь на разные поносные слова.

Проходя мимо своего поля, Джагсир обнаружил, что пущенная на него вода запружена. И тут он почувствовал, что сознание его мутится, ноги подкашиваются. Он сел, опустил в канаву лопату и вилы, оперся лбом о рукоять лопаты. Но тут же понял, что и сидеть нет сил. Тогда он растянулся на краю канавы, нащупал кошель, вынул из него коробочку. Там оставалось два катышка. Один он сунул в рот.

Вскоре силы как будто стали возвращаться. Джагсир приподнялся. И снова увидел Бханту. Бханту, разлегшегося под тахли, возле костра, Бханту, укрытого одеялом! Что за морока! Прихватив лопату к вилы, Джагсир встал, но взор его все никак не мог оторваться от Бханты.

Он прошел несколько шагов вдоль канавы, нагнулся и хлебнул из пригоршни воды, потом разулся, ступил в воду и одну за другой принялся поить полевые борозды.

Была глухая ночь. В деревне голосили петухи. Стояли последние дни темной половины месяца, луна взошла лишь около полуночи и сияла ярко, но даже при ее свете Джагсир не различал краев борозды. Не раз он закрывал горловины, даже не убедившись, что вода дошла до конца участка. А на некоторых бороздах вода выплескивалась через край — он и этого не видел. У него словно отшибло разум, и он в полубреду мотался по полям.

Примерно за полчаса до конца полива появился Бханта — в туфлях и с лопатой в руках, обошел участки и снова уселся под тахли. Джагсиру он не сказал ни слова, даже не подошел к нему.

Джагсир напоил почти всю пшеницу. От утреннего холода ноги и руки у него онемели, особенно ноги — стали совсем как чужие. Когда он пускал воду в последнюю борозду, лопата выпала у него из рук и поранила палец на правой ноге, но боли он не почувствовал.

На соседнем поле люди ожидали, когда наступит их очередь поливать. Бханта затеял с ними спор — утверждая, что их время еще не приспело. Джагсир, вконец измученный, присел на меже и, опершись на рукоять лопаты, закрыл глаза. Голова у него болела, суставы мозжило. Смертельно хотелось спать.

Некоторое время Джагсир сидел наподвижно, потом рывком поднялся на ноги. На соседнем поле что-то кричали — как видно, там уже начали поливку. Джагсир находился на краю своего участка — вода к нему только лишь подступила.

Еле передвигая ноги, всей тяжестью налегая на лопату, Джагсир поплелся к тахли. Бханты там уже не было, костер еле дымился. Джагсир ступил на теплую золу, добрался до корней дерева, лег, поплотнее закутался в старое одеяло и почувствовал, как от согревающихся ног блаженное тепло разливается по всему телу.

Какое-то мгновение он еще видел луну, проглянувшую сквозь густую листву тахли, затем веки его сомкнулись. Он поджал ноги, свернулся клубком и, приникнув головой к мархи отца, забылся.

Сон отпустил его, когда день уже был в разгаре. Тело горело сухим жаром, ломило кости. Джагсир сунул руку в кошель, достал коробочку и отправил в рот последний катышек. Потом поднялся на дрожащих ногах, хлебнул горсть воды из канавы и побрел к деревне. Он шел, а впереди, словно дьявольское наваждение, возникала все та же картина: Бханта, закутанный в одеяло, сидит у костра под тахли... Джагсиру чудилось, что тело его сгорает на этом костре...

Дома он свалился в злой лихорадке.

Два дня пролежал Джагсир в постели. Он сгорал от жара. Сетка кровати впивалась в тело — ни накиданное на нее тряпье, ни подстилка не смягчали этих жестких объятий.

В ночь после второго дня он вдруг открыл глаза и сел. Нанди измаялась в эти дни, ухаживая за сыном, и теперь спала. Джагсир завернулся в одеяло, встал на ноги. Они не очень-то его слушались, однако он собрался с силами и кое-как пошел. Заперев на щеколду наружную дверь, он отправился на огонек к Раунаки.

Возле дома Кхемы Чхатти Джагсир почувствовал: все, дальше он не ступит ни шагу. Подпирая обеими руками поясницу, он опустился на чурбан, вкопанный возле порога, чуть передохнул, поднял голову — и вдруг увидел перед собой лачуги их квартала. В ночной тьме они представлялись не человеческим жильем, а собачьими конурами — маленькими, темными, ушедшими глубоко в землю. На некоторых лачугах крыши были так низко посажены, что человеку хорошего роста под ними и не выпрямиться. Дворы были огорожены чем попало, стены обмазаны кое-как, в одних местах глина выпирала буграми, в других образовались впадины, словно язвы на теле прокаженного. Насколько помнил Джагсир, здесь никогда и никто не строился заново. Случалось, в сезон дождей у какой-нибудь лачуги осядет крыша или завалится стена. Тогда разыскивали старые доски и кирпичи, латали прорехи — и продолжали жить, как жили.

«Собачьи конуры!» — Джагсир рассмеялся. Чего ради пришло ему в голову такое? В этом квартале он родился и вырос, здесь сорок лет и еще два года жизнь дарила его своими радостями, и никогда лачуги не казались ему собачьими конурами. На его памяти — он тогда уже был взрослым парнем — в этих лачугах родились дети. Теперь они стали юношами и девушками, некоторые уже сыграли свадьбы, и дворы их, как пчелиные ульи, гудят ребячьими голосами. В иной лачуге, где прежде жили двое-трое, теперь сходятся на ночлег человек десять. Рассовывают по углам мелкую утварь, громоздят друг на друга глиняные миски и кувшины, расставляют большие и маленькие кровати с веревочными сетками, спят по двое и по трое вместе в тесноте и духоте, но никто и не думает расширять жилье.

Не раз Джагсиру доводилось присутствовать при ссорах молодых людей с собственными родителями. Женился сын, шумела в доме свадьба, а потом растерянные старики уступали свое место в лачуге молодым, сами же устраивались во дворе, под навесом. В холодные зимние ночи они тряслись под рваными одеялами, не могли сомкнуть глаз, а чуть забрезжит утро, вставали и безропотно принимались за привычную работу. И снова приходила ночь... Когда же кто-нибудь из малосемейных сочувственно советовал: «Да построй ты себе другую хижину!» — ему отвечали: «Стоит ли? Тут всего-то и дела, чтобы ночь провести...»

«Всего-то и дела, чтобы ночь провести!» Джагсир снова засмеялся. А день? О том, как проходит день, соседи его говорили примерно одно. Спросишь такого, как поживает, а он вздохнет да ответит:

— Хорошо... День прошел — и ладно...

Или еще так:

— Да, хорошо. День минул — смерть придвинул...

Не было в их квартале человека, лицо которого светилось бы радостью. Даже когда люди смеялись, по лицам их бродили какие-то скорбные тени. Редко когда мудрая речь не сопровождалась ругательством,