рядом с домом Никки.

— Где твой отец, Читту? — остановил Джагсир мальчика.

— В поле.

— А что поделывает матушка?

— На шошедей ругаетшя.

— На каких соседей?

— На дядю Никку.

Читту затряс своей стриженой, похожей на барабан головенкой и, не дожидаясь вопросов, зачастил:

— Ночью-то... ночью что было! Дядя Никка так ижмолотил новую тетю! Вот так! И вот так! И еще так!

Одновременно он принялся лупить себя по спине, по бокам и по ляжкам, наглядно демонстрируя, что означает слово «ижмолотил».

— Новая тетя кричала «ой-ой»! — продолжал он, немного переведя дух. — А дядя Никка ругалшя, и дядюшек ругал, и шештер.. А еще он кричал: «Я тебя убью! Я тебя в колодец брошу!»

— И никто его не останавливал?

— Не... — ответил мальчик, мотнув головой. — Матушка дяди Никки вше говорила: «Бей эту шлюху! Еще бей! Еще! Еще! Режь на чашти!»

И Читту вприпрыжку помчался к своему дому.

Джагсир тогда не пошел в поле. Весь день он провел на току у Гхилы, в тростниковой хижине.

На закате, когда Гхила привез последние снопы, Джагсир спросил:

— Бутылка есть?

Гхила пристально поглядел на него. Желтое лицо Джагсира было страшно.

— О-о, что это с тобой, дуралей? Ты не краше покойника!

Джагсир не отвечал. Гхила знал: разговорить этого молчуна — все равно что унять ливень. Он достал из мешка бутылку и протянул Джагсиру:

— На, пей. Только осторожно, это первач.

Не произнеся ни слова, Джагсир унес бутылку в хижину и тут же, зажмурившись, единым духом осушил ее почти до дна. Поскольку в тот день он ничего не ел, хмель овладел им мгновенно: глаза запылали, во всем теле вспыхнул пожар. Сунув бутылку за пазуху, он, шатаясь, вышел из хижины.

— Теперь я пойду, брат Гхила... Пойду, проколю себе уши... вдену серьги... с холма Горакхнатха...[12]

Стоя на верхушке воза, Гхила внимательно глядел на пьяного друга.

— Ну что ты мелешь! — с насмешливой жалостью сказал он. — Эх ты, великий пьянчуга! Выцедил бутылку — и собрался в аскеты... Да тебя с полдороги домой волочить придется!

Джагсир никогда много не пил, а вот набрался — и сразу стал похож на всех пьяниц мира. Словно бы не слыша друга, он медленно направился к деревне. Гхила забеспокоился, как бы не вышло чего худого, оставил своего издольщика разгружать снопы, а сам вскинул на плечо вилы и пошел следом за Джагсиром, опасливо бормоча себе под нос:

— Вот безъязыкий! Вот шлюший сын! Того и гляди, что-нибудь натворит...

Солнце садилось. Шагах в двухстах впереди Гхилы, пошатываясь и спотыкаясь, брел Джагсир. До деревни было еще далеко, поэтому Гхила не торопился догонять друга, намереваясь настигнуть его уже на улице. Наблюдая за тем, как приятеля заносит из стороны в сторону, Гхила тихонько посмеивался. Однако он ясно видел, что тревога не напрасна: Джагсир явно что-то задумал.

В деревне уже наступил час лампад и светильников. Гхила нагнал Джагсира, но не окликнул, а молча пошел след в след за ним. Вот Джагсир свернул в переулок и остановился перед домом Никки. Гхила наблюдал за ним из-за угла.

— Эй, Никка! — громко позвал Джагсир.

Никка не показывался. Джагсир подошел к воротам и крикнул еще громче.

— Кто там? Чего надо? — отозвался Никка. Похоже было, что его оторвали от еды.

— Выходи наружу! Поговорим один на один.

— О чем? О помолвке, что ли?

Джагсир немного помолчал, потом его словно прорвало:

— А ну, выходи! Встречай жениха, готовь помолвку!

— Если не хочешь нажить беды, убирайся отсюда подобру-поздорову! — крикнул со двора Никка.

Из кухни выскочила мать Никки, встала в проеме ворот, сложила руки лодочкой, начала молить:

— Бога ради, сынок, ступай домой! Зачем ты к нам ходишь? Хватит нам из-за тебя мороки!

— Да я ничего, тетушка... Я ничего... Мне бы только сказать словцо Никке...

Тем временем Никка сбегал за веранду, прихватил косарь и затаился за створой ворот.

— А ну расскажи, о чем это ты хотел говорить с мужем сестрицы? — злобно заорал он из-за своего укрытия.

Увидев в руках у Никки косарь, Джагсир на мгновение почувствовал, будто земля под ним колеблется... Но он тут же оправился, немного отступил в проулок и насмешливо проговорил:

— Экий молодец! Славно бьешь женщин! Ну что ж, надумал — так выходи.

— Нет, Никка! Нет! — завопила мать, хватая Никку за руку. — Видишь — он не в себе!

Но цирюльник не желал упускать такой великолепный случай: наконец-то он мог разделаться с обидчиком. Выйдя из-за створы ворот, он поднял косарь, размахнулся и запустил им в голову Джагсира. Но не попал, косарь угодил в стену, разрубил доску. На грохот и треск из соседних домов высыпал народ.

— А ну, выходи, Никка, если ты не собака, — услышал цирюльник другой голос — голос Гхилы. И тут же, съежившись, снова шмыгнул за створу ворот.

Гхила ударил в створу вилами — ударил с такой силой, что один зубец отлетел.

— Ах, чтоб ты подох! Ты что же это делаешь?! — закричала мать Никки.

Она рывком захлопнула ворота и встала за ними внутри двора.

— Ну-ка, выходи, храбрый вояка! Покажи, на что ты годишься! — еще раз рявкнул Гхила и снова изо всех сил ударил вилами в ворота, так что новый зубец отлетел в сторону.

— Вылезай наружу, богатырь-стенолом! — еще пуще заорал Джагсир. — Высунь на улицу свою рожу! — Нашарив за пазухой бутылку, он со всего размаху трахнул ею о ворота. Бутылка разлетелась вдребезги.

Тут вмешались соседи. Несколько сильных мужчин пытались удержать парней, пожилые и почтенные стали их уговаривать:

— С ума вы, что ли. спятили? Разве можно затевать драки? Из-за этих дур, женщин, во все времена лились реки мужской крови.

— И чего дерутся? Будто что потеряли. Только все перебьют, переломают...

Однако Джагсира и Гхилу было не унять. Долго еще взывали они к чести цирюльника, предлагали ему выйти за ворота. Но дом Никки словно вымер: оттуда не доносилось ни звука, горевший во дворе огонек погас. Наконец, Джагсир и Гхила вняли увещеваниям соседей и пошли прочь. В проулке снова стало тихо.

Когда Джагсир добрался до дома, родители уже знали о его похождениях. Мать пришла к нему на крышу, присела на край постели, и Джагсир рассказал ей все... Потом к ним поднялся отец.

— Джагсиа, сынок! Не выставляй нас на посмешище! — сказала Нанди, вытирая глаза. — Случись с тобой какая беда, куда мы денемся? Ведь срама не оберешься от таких дел...

Мать говорила, Джагсир молчал. В его ушах продолжали греметь те, другие голоса. По совести сказать, он и не слышал ее слов. Но вот заговорил отец, и сердце Джагсира дрогнуло:

— Джагсиа, если из-за твоих проделок люди начнут таскать меня за седую бороду, я брошусь в колодец.

Джагсир покосился на отца, увидел, как тот утирает слезы краем тюрбана, и понял, что это не угроза: коли дело примет дурной оборот, старик и вправду может наложить на себя руки.

— Успокойся, отец, — мягко сказал Джагсир. — Что было — то сплыло. Больше такое не повторится.

На следующий день Никка подбил человек пять-семь из общины собрать панчаят — общинный суд. Там,