не разрешал мне дьявол кривоногий. Но как-то на проселочной дороге все сразу стало на свои места. * * * Дунай, Дунай! Следы в размывах ила и облака, как гуси, па реке. Ведь фронтовая юность говорила со мною на венгерском языке. Туманом над стернею золотистой ходила осень, брызгала дождем. Еще по замкам прятались хортисты, скрывая автоматы под плащом. Еще подстерегала где-то рядом война и смерть от пули из окна… Мы в штаб однажды ехали с комбатом. Вокруг поля, деревья, тишина. А роща впереди была увита туманной дымкой… В сонной тишине лишь монотонно цокали копыта. Шел мирно Сурик с Фарой наравне. Молчали мы, не думая о пуле. Баюкали нас и земля, и высь. И вдруг кнутами выстрелы хлестнули и мухи возле уха пронеслись. — Назад! — вскричал комбат. Рванулся Сурик, и Фара понеслась за жеребцом. А вслед нам неуемно в первый сумрак летела смерть, налитая свинцом. На испещренной лунками дороге, на бешеном аллюре, в полумгле, у Фары стали подгибаться ноги… Как в катапульте, я сидел в седле. Однако мы удрали от погони, хоть у лошадки задымился круп… Когда мы очутились в батальоне, комбат был бел, как пена с конских губ. И, несмотря на то, что был гигантом, на Дюжина обрушил тонкий крик: — Негодник! Что ты сделал с лейтенантом?! Подсунуть эту клячу… гробовщик!.. Наш Дюжин очень уважал комбата, который проявлял обычно такт. Казак развел руками виновато: — Лошадка героическая… Хвакт! Не по нутру ей городские плиты — с казаками в атаку шла она. А то, что бабки пулей перебиты — так то, хвактично, не ее вина… И было что-то в голосе такое, скорей всего, растроганность и боль, что вдруг комбат остыл, махнул рукою, тем жестом словно говоря: уволь… Стер со щеки я капли дождевые и, не смотря в старшинские глаза, отвел в конюшню Фару — и впервые сам ей насыпал щедрого овса. Перенесли мы базу в Сихалом. Не ведаю, что с Дюжиным случилось, но как-то днем, наполненным теплом,' переменил он, вроде, гнев на милость. Я снова собирался в штаб полка. Я приказал, чтоб мне подали лошадь. И увидал еще издалека, что он меня собрался огорошить.
