и в Дюжине почувствовал врага всех лейтенантов Армии Советской! Себя в седле я видел без прикрас, как рыцаря с насмешливою славой. Тут Фара на меня скосила глаз — вполне живой, блестящий и лукавый. Затем она дохнула горячо и, словно ободряя, как ребенка, слегка потерлась мордой о плечо и вдруг заржала — молодо и звонко. И тут же красный, как степной огонь, тряхнувши гривой возле сосен хмурых, на ржанье Фары отозвался конь, высокий жеребец по кличке Сурик. Проверил я — не потная ль спина у Фары, потрепал по холке кратко и вслух сказал: — Спасибо, старшина. И вправду, знаменитая лошадка… * * * Над Венгрией гнал ветер облака. Желтели на стерне осенней тыквы. Собрал нас в поле командир полка — мы собираться конными привыкли. Среди коней известнейших пород и плащ-палаток — офицерских мантий — я выглядел, как юный Дон-Кихот на далеко не юном Россинанте. Наш командир, полковник Горобей, заметивший мою смешную Фару, вдруг приказал пустить в галоп коней, чтобы задать им, зажиревшим, жару. А впереди зиял немецкий ров — остаток боевых фортификаций. Кометы грив роскошных и хвостов тотчас по ветру стали распускаться. Комбат скакал на Сурике своем. За Суриком вовсю летела Фара. Как будто от разрывов, чернозем вздымался от копытного удара. У Сурика — отличнейшая стать. Он ров перемахнул без промедленья. Лошадка не желала отставать. Ослабил я поводья на мгновенье — и Фара дерзко ринулась вперед, в задоре никому не уступая. Толчок. Прыжок. Отчаянный полет — едва достигли мы другого края… Скользнули ноги задние по рву. Но, перебрав передними упрямо, лошадка вдруг заржала в синеву — и сразу позади осталась яма. Я понимал, что Фара — не Пегас, и потрепал по холке прозаично. А Фара на меня скосила глаз и фыркнула — мол, это нам привычно! Осталось это фырканье в ушах, хоть лет с тех пор отсчитано немало… А кавалькада перешла на шаг — и тут внезапно Фара захромала. Понять что-либо не хватало сил — ведь не загнал, не падали в горячке… Меня неделю Дюжин поносил, как будто это я устроил скачки. Неделю ездить — видно, неспроста,—
