Одинъ пошелъ къ своему автомобилю, другой — въ припрыжку побѣжалъ къ своему.

— Ну и дѣла! Воть дѣла, товарищъ-комиссаръ! — потряхивая головой и оборачиваясь съ своего сидѣнiя все еще разгоряченнымъ лицомъ въ сторону Гольдштейна, говорилъ шоферъ. — Энтотъ смертникъ-то ну и ораторъ ужъ такъ говорить, такъ говорить, прямо какъ пишить, заслухаешься, ажно въ потъ прошибаетъ, похлеще всѣхъ нашихъ будеть... Ку-уды! Ну и говорокъ. Ху!

Онъ опять потрясъ головою и для чего-то звонко чмокнулъ губами.

— Всѣхъ нашихъ за поясъ заткнетъ... — жидко глотая дымъ папироски, замѣтилъ помощникъ шофера. — Воть къ намъ бы его на митинки... Идѣ нашимъ сговорить противъ его?! И близко не подпустить. Всѣхъ общипетъ и перья на заводъ не оставитъ.

— Ку-уды! Ни перья, ни пуха. А разодрали! Всего начисто разодрали... на клочки. Ху-у! Страсть. Ну и сурьезный, вотъ сурьезный...

— Изъ казаковъ. Съ красными ланпасами, — выпуская изо рта цѣлый клубъ дыма и сплюнувъ на землю, замѣтилъ помощникъ шоффера. — Эти завсегда сурьезные. Ни почемъ не сдался, никого не боится, ругается, такъ ругается... и такъ правду-матку и рѣжетъ, такъ и рѣжетъ... Подумаешь, што и смерть надъ нимъ не стояла, а какъ у насъ на митинкахъ… Ну и человѣкъ. Ай-яй- яй… — онъ опять сплюнулъ и покачалъ головой.

— Разодрали... Што кровищи-то этой самой и кишки эти такъ и болтаются, што у скотины. Ху! Ажно страшно… Куда, товарищъ-комиссаръ? _______Въ городъ?

— Въ городъ! — приказалъ Гольдштейнъ, сидя на своемъ мѣстѣ и укутывая велико- лѣпнымъ, пушистымъ краденымъ английскимъ пледомъ ноги Люси и свои.

«Ну и что это все о кишкахъ да о крови?! Какъ это грубо и необразованно. Пфе!»— съ брезгливой гримасой на лицѣ подумалъ Гольдштейнъ и передернулъ плечами. — «Скорѣе, скорѣе подальше отсюда, отъ этихъ ужасныхъ, кровавыхъ впечатлѣнiй!»

Онъ былъ счастливъ, что уѣзжаетъ и даже неразрѣшенный еще вопросъ о собольей пелеринѣ не такъ сильно его угнеталъ, какъ прежде. Онъ повеселѣлъ.

Машина, шипя и гудя, сдѣлала полукругъ и быстро покатила по дорогѣ къ Екатерино- дару.

Машина Бакалейника двинулась въ противоположную сторону.

Уже разъѣзжаясь, при встрѣчѣ автомобилей, оба служителя красной, воровской, человѣкоистребительной власти, стараясь показать себя изысканно галантными и старатель-но копируя прежнихъ императорскихъ гвардейцевъ, по-военному еще разъ привѣтствовали другъ друга, сь улыбками приложили правыя руки къ козырькамъ, слегка раскланиваясь.

Въ душѣ каждый.изъ нихъ любовался своей «шикарностью».

«Знаемъ тебя, Срульке, хорошо знаемъ. Какъ гдѣ опасность, ответственная работа, такъ сейчасъ поезжай, Бакалейникъ, все распутай, уладь, а самъ въ кусты… Шкурникъ несчаст-ный, гнусный паникеръ, подлый трусь! И всегда у него дѣла, дѣла! Знаемъ дѣла:.. съ Люсь-кой. Теперь какъ бы опять не удралъ въ Крымскую, и будетъ тамъ отсиживаться. Сколько разъ ужъ удиралъ»…

Такъ разсуждалъ Бакалейникъ, когда автомобиль уносилъ его на «ответственную работу».

Но въ своихъ мысленныхъ упрекахъ Гольдштейну, Бакалейникъ очевидно, забылъ, что каждый разъ неизмѣнно съ нимъ вмѣстѣ, а иногда и отдельно удиралъ и онъ, Бакалейникъ, и Розенблюмъ, и Эпштейнъ, и Моргулiесъ, а всѣ другiе представители родного ему племени.

Для изнеженныхъ барабанныхъ перепонокъ сыновъ Израиля екатеринодарская канонада оказаласъ слишкомъ не музыкальна, а живое воображенiе безпрерывно рисовало безпощад-ные штыки и приклады корниловскихъ бѣлогвардейцевъ, съ которыми входить въ непосредственное соприкосковенiе у носитѣлей «истинной свободы»: не было решительно ни малѣй-шей охоты.

И сейчасъ Бакалейникъ не чувствовалъ никакого расположенiя исполнить въ точности приказанiе своего товарища-начальника.

«И что Гольдштейнъ себѣ думаетъ? — разсуждалъ Бакалейникъ. — Чтобы я туда поѣхалъ и чтобы съ меня нечаянно содрали мою кожу и нафаршировали меня какъ субботнюю щуку... Нашелъ дурака»...

По дорогѣ онъ уже сообразилъ, какъ все сдѣлать. Онъ черезъ шофера вызоветъ къ авто-мобилю Тетерина, задастъ ему здоровую головомойку за допущенную рѣчь и строго-настро-го прикажетъ, чтобы впредь подобныхъ вещей не допускалось. Тетеринъ, дрожитъ и держит-ся руками и зубямм за свое комиссарство и ослушаться ему нѣтъ никакой выгоды. Самъ же онъ отъѣдетъ въ конецъ станицы поближе къ Екатеринодару и тамъ дождется конца распра-вы.

Такъ онъ и сдѣлалъ.

Густыя, буро-сѣрыя облака пыли наполнили широкую улицу.

Снова тишина и нигдѣ ни души.

Только у полусломаннаго забора того двора, гдѣ люди только-что лили кровь, издава-лись, мучали своихъ братьевъ и рвали на части животрепещущее человѣческое тѣло, непод-вижно лежала одинокая женская фигура.

Облака мало-помалу разсѣялись и улеглись, стоялъ только сѣрый, пылевой туманъ.

Опасливо озираясь по сторонамъ, изъ двора показалась женщина — хозяйка дома, на минуту прiостановилась въ воротцахъ, высунувъ наружу только голову въ темномъ платкѣ и дикимъ отъ испуга взглядомъ внимательно оглядела улицу.

— Маню, Маню! — тихо позвала она, — ходи, доченька, до мене. Панночку поднять треба. Не вмерла бы?! О, Боже жъ мiй...

Женщина вышла, наконецъ, изъ двора и все еще боязливо осматриваясь, блѣдная и дрожащая, наклонилась надъ безчувстоенной Александрой Павловной.

Въ воротцахъ появилась худенькая, трепещущая, босоногая дѣвочка лѣтъ 13-ти, видимо, при малѣйшей опасности готовая мгновенно вспорхнуть, какъ вспугнутая птичка.

— Та ходы жъ до мене, дурочка, бо никого нема.

— Боюсь, мамусю... — нервно прошептала дѣвочка.

Бѣлые, мелкiе зубы ея колотились, какъ въ лихорадкѣ, на глазахъ крупными бриллiан- тами нависли слезинки.

— Та Господь съ тобою... Вже нема цихъ гаспидивъ. Вси втикли... Ходи, ходи...

Дѣвочка нерешительно выступила изъ воротецъ, вдругь опрометью бросилась къ матери и вся дрожа, такъ и вцѣпилась въ ея юбку.

Обѣ стали поднимать и тащить безчувственную сестру въ хату…