работникамъ — сплошь евреямъ — пришлось бы плохо. Ногъ не унести.
Теперь же онъ убѣдился, что этотъ смертникъ нарочно озлобляетъ, дразнитъ и настраиваетъ противъ себя толпу, и, его рѣчь явилась для товарищей вродѣ краснаго лоскута для разъяреннаго быка.
Этой самоубийственной тактики со стороны человѣка передъ лицомъ самой ужасной смерти Сруль Боруховичъ никакъ не понималъ и только удивлялся.
«Они, эти русскiе бѣлые, ничѣмъ, даже собственной жизнью, не дорожатъ!.. И что они думаютъ?»
Это безстрашiе передъ лицомъ кошмарной смерти озадачивало и пугало еврея.
Онъ почти совсѣмъ успокоенный осторожно выпустилъ изъ груди воздухъ и утомлен-ный, точно послѣ труднаго подъема въ гору, весь мокрый, съ прилипшей къ тѣлу, насквозь пропотѣвшей рубашкой дождался той минуты, когда толпа, разорвавъ на куски тѣло Нефедова, на шашкахъ, кинжалахъ, штыкахъ и палкахъ разнесла ихъ по улицѣ и со стрѣльбой вверхъ, со свистомъ, шумомъ, гамомъ и устраняющими криками бурными волнами направилась къ другимъ дворамъ, гдѣ мучителей и убiйцъ ждали брошенные своимъ начальствомъ безпомощные и беззащитные калѣки, готовясь испить свою послѣднюю чашу.
Злорадная усмѣшка полнаго удовлетворенiя змѣилась на толстыхъ губахъ Гольдштейна.
Но его тянуло подальше отъ мѣста побоища.
— Пфе, ужасно, какъ это безобразно и дико! — прошепталъ онъ, скрививъ и носъ, и губы.
И у него послѣ всего только-что переиспытаннаго появилась неотразимая потребность поскорѣе удалиться отсюда. Довольно этихъ непрiятныхъ впечатлѣнiй. Самъ чортъ не разберетъ этотъ паршивый русскiй народъ: сейчасъ онъ ползаетъ передъ комиссарами и по ихъ указкѣ какъ пулярокъ рѣжетъ своихъ братьевъ по крови, но не ровенъ часъ, можетъ разомъ перевернуться и опрокинуться на нихъ, на комиссаровъ.
О, этоть, смертникъ былъ опасенъ. Самъ не захотѣлъ, а то бы...
«Вотъ такъ же и тѣбя разнесли бы по клочкамъ, на штыкахъ и палкахъ, какъ этого смертника, — подумалъ онъ. — Ну и что съ нихъ возьмешь за это?!»
Отъ одной только этой мысли холодъ пробѣжалъ по мокрой спинѣ Гольдштейна, и онъ непроизвольно передернулъ и плечами, и животомъ.
На комиссара изъ толпы наскочилъ его шоферъ, чуть не сваливъ его съ ногь.
— Товарищъ шоферъ! Товарищъ шоферъ! Псс! Пожалте! Садитесь въ мой автомобиль.
Шоферъ и его помощникъ, оба въ разстегнутыхъ шипеляхъ, съ красными бантами на груди, оба рослые, разбитные малые, съ раскраснѣвшимися отъ волненiя, веселыми лицами, съ хищнымъ огонькомъ въ глазахъ, въ недоумѣнiи, точно со сна, не вполнѣ понимая приказанiя своего начальника остановились передъ комиссаромъ.
Они не насладились еще зрѣлищемъ и хотѣли бѣжать за толпой.
— Мнѣ сейчасъ по экстренному служебному дѣлу въ городъ непременно надо...
— Товарищъ комиссаръ, но дозвольте... Тамъ еще пошли рубить... Страсть, што будетъ... Дозвольте сбѣгать на минутку... Однимъ духомъ...
— Занимайте ваши мѣста! — вдругъ крикливо скомандовалъ Гольдштейнъ, самъ испугался своего неожиданно-задорнаго тона и, повернувшись, пошелъ къ автомобилю.
— «Ну и что, какъ они не исполнятъ моего приказанiя? Ой-й!» — думалъ онъ, боясь обернуться и посмотрѣть на своихъ подчиненныхъ и чувствуя, какъ, несмотря на все его старанiе казаться спокойнымъ и бравымъ, голова его ныряла, а плечи какъ-то сами собой ва-лились впередъ, точно хотѣли оторваться и убежать.
Въ эту минуту Гольдштейнъ походилъ на маленькую, трусливую обезьянку, которая безпрерывно проказничая и дрожа, чтобы за это ее не отколотили, напускаетъ на себя нахальный, храбрый и даже вызывающiй видъ.
Шоферъ съ прежнимъ веселымъ возбужденiемъ на лицѣ съ секунду постоялъ на мѣстѣ, съ сожалѣнiемъ поглядѣлъ вслѣдъ удалявшейся толпѣ, махнулъ рукой и опрометью бросился къ автомобилю.
Схвативъ за рукоятку, онъ энергичнымъ движенiемъ руки съ натугой и раскачиванiемъ всего своего корпуса точно хотѣлъ сломать не только машину, но и самого себя, съ ожесточенiемъ завелъ моторъ и сѣлъ къ рулю.
Рядомъ съ нимъ на передкѣ помѣстился его помощникъ.
Автомобиль запыхтѣлъ, загудѣлъ и задрожалъ всѣмъ своимъ остовомъ, не трогаясь съ мѣста.
XLV.
Гольдштейнъ, уже совершенно успокоенный за безопасность собственной особы зайдя за кузовъ своего автомобиля, крикнулъ:
— Товарищъ Бакалейникъ, псс!
Онъ остановился, придавъ своимъ ногамъ положенiе, какъ во фронтѣ, своими широкими красными галифэ напоминая мохноногаго петуха и придерживая лѣвой рукой саблю, указательнымъ пальцемъ правой дѣлалъ передъ своимъ носомъ выразительные знаки, подзы-вая къ себѣ своего помощника.
Теперь онъ нарочно несколько медлилъ, чтобы дать почувствовать своимъ подчинен-нымъ, какъ онъ увѣренъ въ непоколебимости своей власти, какъ онъ никого и ничего не боится и чтобы они ждали его столько времени, сколько онъ захочетъ.
Изъ второго автомобиля выскочилъ тоже въ военной формѣ и также до зубовъ вооружен-ный, бритый молодой человѣкъ, ростомъ несколько выше Гольдштейна, тоже въ галифэ только краповаго цвѣта съ серебрянымъ голуномъ, тоже съ пятиконечной красной звѣздой на нарочно для удали и шика спереди смятой, низко на затылокъ надѣтой фуражки и подбѣжалъ къ комиссару.
По черно-бурымъ, съ рыжиной, мелкокурчавымъ волосамъ, оттопыреннымъ ушамъ и крючконосому хеттейскому профилю онъ былъ, несомненно, одного племени съ своимъ начальникомъ.
— Счасъ я уѣзжаю по неотложнымъ дѣламъ въ городъ и поручаю здѣсь наблюденiе вамъ. Вы понимаете командованiе переходитъ къ вамъ... Ну, слышите, товарищъ Бакалей-никъ? За порадокъ вы мнѣ отвѣчаете… Поняли? — стараясь походить на настоящее начальство и казаться внушительнымъ, офицiальнымъ и строгимъ, говорилъ Годьдштейнъ.
— Слушаюсь. Вы, значить, товарищъ комиссаръ, теперь уезжаете отсюда въ городъ, въ Екатеринодаръ? — пытливо глядя на свое начальство, спросилъ Бакалейникъ, какъ-то нелепо взмахивая у уха растопыренными пальцами и своей тощей фигурой изображая нѣчто вродѣ запятой.
Гольдштейнъ нахмурился и еще строже и внушительно отвѣтилъ:
— Ну да. Я же сказалъ вамъ, товарищъ Бакалейникъ...
— Ага. Слушаюсь. У васъ тамъ дѣла? — подозрительно снова спросилъ Бакалейникъ, какъ-то въ носъ растягивая послѣднюю фразу.
— Ну да. Конечно же, дѣла... А ви подумали себѣ, что нѣтъ? — уже съ раздраженiемъ спросилъ Гольдштейнъ.
— Что ви, что ви, товарищъ комиссаръ? — горячо запротестовалъ Бакалейникъ. — Боже сохрани! Я жъ такъ не думаю... Я тольки спросилъ для свѣдѣнiя… И какъ ви могли подумать, что я такое подумалъ? Боже сохрани. Мнѣ что? Это жъ ваше дѣло...
Онъ вздернулъ плечами, скорчилъ жалкую гримасу на лицѣ и вскинулъ передъ собой обѣ руки ладонями вверхъ.
