вызвали с вещами. Лидеры камеры склонялись к тому, что его перевели в Лефортово, в тюрьму для военных.
Владиславского я больше никогда не встречал и не слышал о нем ничего. Но забыть, почему-то, его не могу.
РА3ГРОМ
Как ветерок по хлебному полю, пробежала весть по нарам: в камере новенький - прообраз легендарного командира партизанского отряда из романа Фадеева 'Разгром'. Здесь его опознали. Камера заволновалась, каждому хотелось взглянуть на персонажа из современной литературной классики. И тем, кто даже не слышал о 'Разгроме' Фадеева - тоже хотелось. Раз все стремятся видеть, значит он того стоит. Кроме всего - новенький, а это уже свежие новости с воли.
Я не только проходил 'Разгром' в школе, но и читал. Образ Левинсона в моей памяти был свежим. Я приготовился увидеть бородатого, сутулого человека с угрюмым лицом.
Возле окна на нарах в кольце любопытных и любознательных стоял человек небольшого роста, стройный, пропорционально сложенный, в синем костюме - тройке со срезанными пуговицами. Зачесанные назад, седеющие волосы еще вились, лицо было недавно выбрито и еще не поросло тюремной щетиной. Он принадлежал к породе светловолосых и светлоглазых евреев. Было похоже, что создавая его, природа не торопилась и не проявляла небрежности. Черты лица были приятными, а выражение - строгим и настороженным, как у всякого человека без чувства вины, первый раз попавшего в тюремную камеру.
Если в тридцать седьмом в суете будней что-то и доходило до нас о противоестественных масштабах шпионажа, вредительства, диверсий и прочего, поразившего нашу державу, все же, когда попадешь в тюрьму сам, на первых порах уверенно читаешь на лицах сокамерников печать бесспорной виновности, преступности. Ты-то здесь по недоразумению, что яснее ясного. Утром все выяснится и тебя отпустят, естественно. Так что с публикой этой держаться следует с осторожностью, взвешивать каждое слово.
Думаю, Певзнер[2] (такая настоящая фамилия партизанского вожака Левинсона) на всех нас смотрел именно такими глазами. То что он прототип Левинсона - не возражал. Его ответы на наши вопросы были односложны и уклончивы. О Фадееве он вообще отказывался говорить.
Пробыл в нашей камере Певзнер недолго, его куда-то забрали с вещами. А камерные эрудиты и книгочеи еще долго гадали, в какой из соседних камер сидит Метелица, второй главный персонаж романа 'Разгром', точнее - его прообраз. А скептики полагали, что именно по доносу или оговору Метелицы и попал сюда Левинсон.
ПАНАЕТ КИРЬЯКОВИЧ КИРТИДИ
Панает Киртиди - балаклавский грек, он же - лучший бутербродчик Москвы. Так аттестовал его другой грек, седоголовый и толстый Иониди.
Панает принимал похвалы земляка гордо, с достоинством. Он не отрицал своего первенства в деле и считал его по праву заслуженным.
Высокое искусство Панаета Киртиди заключалось в том, что он нарезал ветчину, колбасу или балык для бутербродов, которые в те годы были весьма популярны, к тому же доступны, так быстро, ровно, красиво, а главное - тонко, как не удавалось ни одному из его коллег. Из равного количества продуктов он умудрялся сделать в полтора-два раза больше бутербродов, нежели другие бутербродчики. Он своим искусством гордился, коллеги же восхищались им и завидовали.
Киртиди был маленьким, жилистым, резким в движениях. Его небольшая голова сидела прочно на крепкой шее. Густые черные волосы опускались на низкий лоб. Тонкие, чуткие ноздри небольшого с горбинкой носа были подвижны. Губы казались чуть вывернутыми. Глубоко посаженные черные глаза напряженно блестели. Именно таким почему-то в то время я представлял себе бедуина, аборигена знойной пустыни. Одновременно он был похож на небольшое, но хищное и дерзкое животное, этот Панает Кирьякович.
Киртиди обвинялся в шпионаже в пользу одной из иностранных держав. Какой именно - ему пока не сказали, требуя, чтобы он сам назвал эту державу. Но он пока еще не назвал, он тоже не знал ее.
В узких кругах своей профессии Панает Киртиди был больше известен как Шестипалый. У Панаета на левой руке было два больших пальца, один - нормальный, второй чуть поменьше сбоку. Эта рука его тоже казалась хищной, пальцы близнецы напоминали клюв ловчей птицы. В камере многие называли его Шестипалым. Панает отзывался. Некоторые, называли его Семи и Восьмипалым, от избытка чувства юмора. Он отзывался тоже.
КУРОЧКА РЯБА
Цимбала ввели в камеру без вещей. На нем были сапоги, бриджи, гимнастерка с расстегнутым воротом, без ремня и знаков различия. Он сказал, что сидит давно, взят вне дома, что это уже третья его камера в Бутырской тюрьме. Худой, большеротый, с пышной шапкой волос, с этаким казацким чубом, спадающим на лоб, с множеством красных прожилок на лице и дряблой шее.
Как ветерану тюрьмы, ему выгородили место на нарах. Как не имеющего денег и не получающего передач, подключили к комбеду.
Цимбал оказался человеком общительным, охотно давал советы новичкам, как вести себя на следствии, как держаться. И в иных ситуациях и делах охотно давал советы. Спросил как-то меня, давно ли сижу, в чем обвиняюсь. Доверяя его большому тюремному опыту, я рассказал ему всю свою нелепую и горькую историю. Высказал опасение, не попал ли сюда и мой друг, школьный товарищ. Боюсь, сказал я, чтобы не сломали его, не заставили клеветать на себя и других.
— Как его фамилия? - спросил Цымбал.
Я назвал.
— А зовут как?
— Олег, - сказал я.
— Боже мой! Так я недавно из той камеры. Мы рядом лежали. Отличный парень. Мы с ним как родные братья были. Не знаю как сейчас, а когда я уходил, он еще держался. Между прочим, на всякий случай, мы с ним условились давать весть о себе. В тюремной бане, в нижней левой дверной петле второй дезокамеры большая щель. Можно вложить записку, мы с ним проверяли. Воспользуйся, если хочешь, - сказал Цимбал, переводя разговор на другую тему.
Я загорелся этой идеей. К ближайшему банному дню заготовил записку, в ней призывал друга мужественно держаться, не поддаваться насилию, не писать 'романов'. В первый же банньй день я раздеваться не торопился и развешивать свою одежонку пошел ко второй дезокамере. Незаметно сунул записку в левую нижнюю петлю. Она оказалась вполне подходящей для этой цели. Дня через два после бани меня вызвали на допрос.
В кабинете следователя сидел незнакомый мне человек, рослый блондин средних лет. Лицо его показалось мне даже симпатичным. Он спросил мои фамилию, имя, отчество. Выслушав, представился:
— Капитан Новиков. Садитесь, - сказал он.
Я сел напротив на единственный в кабинете стул и напрягся в тягостном ожидании.
Следователь молчал. Он меня разглядывал. Рот его чуть скривился в усмешке. Мое волнение усиливалось. Капитан Новиков смотрел на меня, не сводя глаз. И молчал. Я, ошарашенньй этим молчанием, сидел потупясь, изредка бросая недоуменный взгляд на следователя. Когда это молчание стало для меня нестерпимым, я поднял глаза и стал так же, в упор смотреть на него. Тогда он сказал:
— Что же, Борис Николаевич, двух дней не прошло после бани, а борода у вас до пояса?!
Я посмотрел на него ошалело.
— Так, глядишь, и вши заведутся, дезокамеры у нас плохо работают, - сказал он с усмешкой. Тут меня
