паузы смещается в сторону. Выждав с полминуты, делаю мягкую несильную подсечку. Давненько не чувствовал я на крючке такой тяжести. Удилице изогнулось, наконечник, того и гляди, сломается, однако добыча неотвратимо движется к лодке. «Как же без подсачека?!» — пульсирует в висках тревожная мысль. Уж сколько раз нарывался, упуская крупную рыбу именно по этой причине, и опять…

Как бы там ни было, надеюсь на удачу. Недалеко от борта громадный окунище выруливает на поверхность, стремительно режет спинным плавником воду, отчего она журчит, как ручей. Держа удилище одной рукой, подвожу окуня к лодке и тут же подцепляю его другой рукой под жабры.

Удалось! От напряжения стонет спина, на лбу выступил холодный пот. Без раздумий, лихорадочно пытаюсь втиснуть его в жесткий подсачек, куда там голова не пролезает в окошко.

Хватаю мешок, в котором вожу собранную лодку, опускаю в него рыбину, туго завязываю петлей из лямок — теперь никуда не уйдет. Мешок прыгает у моих ног, ловить дальше при таком дискомфорте невозможно. Подсовываю его одним краем под резиновое надувное сиденьице и наконец-то соображаю, что крючок-то с леской и грузилом так и остался в пасти окуня.

Чтобы не тратить время, обрезаю леску, закрепляю новое грузило, привязываю новый крючок, насаживаю на него свежий хвост и опять ловлю. Странно, не клюет. Забрасываю с десяток раз, но поплавок спит на безмятежной воде. Как и прежде, не вынимая лески, слегка налегаю на весла и… поплавок вновь уходит вниз. Подсекаю, ощущая, что вновь мне крупно повезет, если удастся вытащить добычу. У лески достало прочности, чтобы я смог заволочь неистового горбача прямо в лодку.

Теперь понятно, в чем секрет. Окунь берет, когда наживка движется в воде, подобно блесенке. Взял одного, поменьше первых двух, потом одного упустил, потом… По ночам ко мне нередко возвращается этот сон: большое красивое озеро, зыбкий вечерний туманец, изогнутая до нельзя верхушка удилища и вдруг… треск, наконечник обламывается, я тащу рыбину до рези в пальцах за леску, вижу огромную жадную пасть, выпученные глаза, и учача покидает меня. Окунь уходит, а другие больше не ловятся. Видно, вдоволь наделал я шуму, распугал всех, которые были.

С тех пор ближе к осени нет-нет и пробую ловить на хвост. Иногда удачливо. Впрочем, столь крупные, как тогда, ни разу не попадались.

Всю ночь бодрствовал у костра. Подбрасывал в огонь сухие ветви, пил черный, как деготь, индийский чай, курил, изредка поглядывая в небо. Не нравилось оно мне. Тучи неслись, как оглашенные, то и дело загораживая луну, самолеты не летали, а трава на берегу была без росы. Знать, к дождю дело.

Однако разве помеха-дождь? Лишь бы клевало… Тысячу раз прав русский писатель Шмелев: «Только рыболовы знают, что творится в душе, когда подходишь на зорьке к заводинке, видишь смутные камыши, слышишь сонные всплески рыбы, и расходящийся круг воды холодком заливает средце». Правда, в то утро рыба играла вяло…

Так и быть, в пятом часу зарядил — мелкий, настырный, по-осеннему знобкий. Вместе с дождем пришел тягучий, как жевательная резинка, рассвет, и я увидел, что на противоположном берегу — там, где Волкота вытекает из Тороповского озера, объявился еще один рыбак. Он сидел под навесом и, кажется, наблюдал за донкой с амортизатором. Во всяком случае, от колышка у его ног тянулся в воду шнур. Рыбак, видимо, приехал поздно вечером. Около полуночи было слышно, как гудела машина и мелькал свет фонаря. Я в то время возвращался берегом от деревни Семчинки.

Дождь не ослабевал. У меня была немудреная от него защита непромокаемая штормовка да кусок полиэтилена, чтобы закрыть колени в лодке. Особо на успех не надеялся, но все же подкачал спустившую за ночь лодку, взял удочку с червями, заплыл в устье, в приметное с давней поры местечко. Опустил крючок за травкой на течении, оно подхватило леску, понесло. Тут же последовала поклевка, и — серебристая плюшка трепыхается в носу лодки. За ней другая, третья…

Никогда еще прежде плюха не клевала у меня столь жадно, как в тот памятный дождь. За каких-то полчаса все дно лодки было усеяно живым серебром. Иногда я бросал взгляд на берег, в сторону брезентового навеса, под которым сидел рыбак, ловил его внимательный взгляд, но словом мы так и не обмолвились.

К полудню накатила огромная темно-синяя, со зловещими черными отливами, туча, разразилась таким ливнем, что невмоготу — поплавка не видно за водным частоколом. И тогда тот, с берега, проникшись, видимо, сочувствием ко мне, крикнул:

— Эй, давай сюда?

Я молча откликнулся на приглашение, вытащил лодку на траву, забрался к нему под просторный навес.

— Здорово у тебя, я видел, — человек протянул мне крепкую, с ухоженными ногтями ладонь.

На вид он был лет пятидесяти. Плотный, кряжистый — со смуглым, слегка одутловатым лицом. Экипировка у него оказалась, что надо — теплая летная куртка, прорезиненные штаны, сапожки с широкими короткими голенищами. Сидел он на удобном матерчатом креслице, рядом с которым стоял деревянный чемоданчик.

— У меня, — продолжал он, — ни одной поклевки, все черви целы. Ну да бог с ним, — улыбнулся радушно, открыл крышку у чемоданчика, извлек фляжку в матерчатом чехле, потряс ею в воздухе. — Давай, друг, по граммульке, не то заболеешь на такой холодрыге.

Мы «приняли по граммульке», закусили бутербродами, шоколадом.

— Сервис на рыбалке не последнее дело, — заметил он. — Особливо, когда не везет. Ну давай еще по одной. Добрый коньяк-то, хорошо греет.

Туча ушла за горизонт, дождь прекратился. Я поблагодарил хлебосольного рыбака и переправился на свой берег. Вскоре увидел: выскочивший из леса УАЗик подкатил к навесу, из машины выскочил человек в такой же куртке, что и мой благодетель.

— Ну как, товарищ генерал? — донесся хрипловатый голос.

Незнакомец, просидевший всю ночь под навесом, досадливо махнул рукой. Они быстро собрались и уехали. Я тоже собрался и пошел вниз к Семчинкам, куда за мной тоже должны были приехать.

— Слушай, ну ты даешь, — удивился мой товарищ. — В такую погоду столько поймал.

— Плюха любит дождь, — поведал я ему убежденно, ощущая теплую, слегка дурманящую истому от генеральского коньяка.

В начале лета наведался в гости давний знакомый из столицы. Решил недельку порыбачить, мозги развеять от научных будней. Снасти у него шик: удочка телескопическая японская, леска в ней коническая, чтобы забрасывать далеко, поплавок швейцарский — прочный и чуткий, крючки кованые и тоже иноземные — кажется, из Таиланда, катушка на удочке югославская. В наших, не заезженных столичным братом, местах такие снасти редки.

— Где твоя хваленая Волкота? — спрашивает наутро.

Трогаемся на его легковушке в путь. Ехать до устья Волкоты километров тридцать, из них пятую часть плохой лесной дорогой. Приятель не обескуражился, одолел на новенькой «девятке» и высокую колею, и лужи, разлившиеся после недавних затяжных дождей. Вырулили к устью — слева спокойная озерная ширь, из нее вытекает, вся в водорослях, речушка с прозрачной водой.

— Ну вот, приехали…

— Чур я сам, без подсказок, — упреждает меня москвич.

Что ж, без подсказок так без подсказок. Пока он накачивает резиновую лодку, ухожу с трехколенкой по берегу, заросшему ольхой, орешником, малиной. Вот и первая остановка — между двух ольховых кустов струится узенькая полоска чистой воды. Опускаю в нее леску, поплавок лихо несется по течению и уходит в