Если скажу, что еду на Торопу сома ловить, все равно не поверят, посмеются. Какие, мол, сомы на Торопе — речка-то маленькая. Не речка речушка в верховьях-то. Только я к скептикам отношусь скептически. Говорят так скорее дилетанты, не знающие Торопы. И в верховьях она местами широка, и омутов предостаточно. Не раз хаживал ее берегами, ловил в тихих глубоких заводях крупную плотву на шитика, видел, как играет на зорьке крупная рыба. К тому же ямину для ловли выбрал не по наитию, у здешних жителей кое-что разузнал. Там, где в кригу сом попался, собираюсь ловить.

От Воскресенского часа полтора шел пешком до моста через Торопу, свернул налево, на широкий и красивый луг, уставленный одонками свежескошенного сена. Двинулся дальше по набитой тропке вдоль берега, сразу попал в облачко мошкары. Облепила со всех сторон, набилась за воротник. Пришлось достать рипудин, намазаться. Мошкара пирует — это хорошо, знать к устойчивой погоде. Минут через сорок в лесу на изгибе реки остановился, увидел язя с отгрызенной головой. Выдра, должно быть, озорничала. Неподалеку и решил ловить — глухие, словно бездонные заводи приворожили. Озадачило, правда: ни одна рыбешка не играет, а мне живцы нужны, я для них шитиков с собой прихватил.

Натаскал загодя сушняка из леса, пошел за живцами. На удивление быстро повезло — подцепил двух довольно крупных плотвиц. Не мешкая, бросил донки. На леске тяжелые грузы, чтобы живцы не запутали снасть. Поплавки крупные, из белого пенопласта. Время еще раннее, солнце высоко, взялся плотву ловить на шитика в другой заводи. Нечасто, но ровно поклевывало — с десяток подсек, пока солнце за лес покатилось.

Пристроился у костерка, чаю вскипятил. Покуриваю потихоньку. Слышу, потрескивает в кустах, насторожился: вдруг медведь шастает, место-то глухое. Нет, не медведь, мужик с удочкой. Подошел, попросил закурить.

— На «резинку»? — спрашивает.

— На живцов донки поставил.

— Рыба тут есть, и крупная.

— Сом, говорят, есть.

— И сом… Тут не знаю, а на Мантихе водится, смотрит с улыбочкой. — А ты че, сома решил взять, да?

— А кто попадется.

— Ну давай, давай, — он потопал дальше, в сторону большака. Прошел немного, обернулся. — Не вытащить будет, зови на помощь, — хитро щурит глаза.

Незаметно обняла все окрест ночь, я зажег фанарик, сходил к донкам, поплавки дремлют на воде. Вдруг где-то в стороне, слева, откуда пришел мужик, раздался какой-то странный звук, словно кто-то причмокивал на воде. Вмиг вспомнилось, что в теплую погоду сомы подвсплывают и издают похожие звуки. Я с фонарем пошел в сторону этих звуков. Вот они ближе, ближе, потом прекратились. Выключил фонарь, постоял, не двигаясь, звуки повторились. Вытащил одну из донок, перенес ее сюда, забросил при свете фонаря под другой берег, откуда раздавалось чмоканье. Возвратился — тот самый мужчина сидит у костра.

— Я тут недалеко. Скучно одному.

Разговорились о том о сем — о летающих тарелках, о Ельцине. О рыбалке ни слова, держим про себя свой секрет. Загадочный какой-то мужик. Так слово за слово, рассвета дождались. Он опять ушел на свое стойбище, к своим донкам. Поплавок уже без фонаря виден, рассветает. Первая, как стояла, так и стоит, а вторая… О сколько их, горестных таких минут, было на рыбалке и никак к ним не привыкнуть! Комель удилища лежит на берегу, вершок утоплен в воде, поплавка не видно. Серце у меня так и подскочило — вижу, ведет вершок в сторону, приподнял удилище — где там, леска внатяг, как струна. Потом ослабла, к моему берегу пошла, остановилась. Решаю немного выждать: вдруг бросила рыбина живца? Подождал, берусь за удилище, на конце тяжесть, ни туда, ни сюда.

— Ну как, взяла?

Сосед мой, оказывается, объявился.

— Взяла, — говорю, а голос дрожит.

— Тащи тогда. Сом, не иначе.

Тащу изо всех сил и… берег под моими ногами обваливается, а я боком лечу в воду. Не отпуская удилища, лихорадочно выскакиваю на сухое.

— Здоровенный, собака, — сочувствует мужчина. — А ну-к дай, я попробую.

Как бы не так. Не-ет, сома я сам возьму. Снова тащу и даже сдвинуть не могу.

— Коряга, должно быть, — невозмутимо говорит мужчина. — Их тут много, на дне-то.

— Какая еще коряга? Я ж видел, как водило!

Одежда вся ко мне прилипла, в сапогах хлюпает, но что мне до этого, если сом сидит на крючке!

— У тебя жилка какая? — спрашивает мужчина.

— Миллиметровка.

— Ну так тащи, выдержит, — советует он мне.

Только за нее и тащи.

Я вскакиваю в воду, хватаюсь за леску, наматываю ее на рукав штормовки и тащу, тащу… Сердце бьется, готово из груди выскочить. Мне чудится сом, огромный такой, пуда на два сомище, и как я еду с ним в автобусе, и как с завистью смотрят на меня пассажиры. И как я его сфотографирую и буду показывать всем знакомым в городе.

И тут… леска резко ослабевает, я падаю на берег, весь в иле, чумазый, как черт. Все у меня внутри разом обрывается. Мужик подскакивает, поднимает выпавшее из моих рук удилище, тащит леску на берег, и я вижу, что на крючке болтается плотвица и тащится здоровенный гнилой сук, отломившийся в воде от ствола дерева.

Мужик хохочем во весь голос и я тоже почему-то хохочу нервным таким, срывающимся хохотком.

— Надо ж, мать е так, — говорит он, успокоившись. — А я и сам подумал, что сом. Есть они тут, паразиты, е-есть…

Мы покурили, повздыхали, потом он ушел к себе ловить плотву, мне же ловить больше не хотелось. Наскоро обсохнув у костра, я пошел к мосту, остановил первую попутку и уехал домой.

В то лето я еще несколько раз ездил на Торопу. Непойманный сом не давал мне покоя. Мне почему- то казалось иногда, что, может быть, он, сом-то, и затащил тогда живца под корягу, ведь груз на леске был немаленький, живцу не под силу. Затем все как-то ушло на задний план за житейскими заботами. Но вот нынешним летом услышал опять, что поймали в том месте, где я был тогда, сома на два пуда, и зазнудило в душе. Нынче собираюсь поехать на Торопу.

Октябрьский маросей шуршит себе да шуршит. Река, пронизанная им, казалось бы, безжизненна. Берега ее неуютны, все в пожухлой липовой листве. Что ж, прощайте летние забавы. Прощайте до следующей благословенной поры. Впрочем, и по осени есть у меня своя забава, есть день и утро, когда вновь возгорается в душе рыбацкий азарт. Случается это в пору глухого, тоскливого предзимья, когда уж и белые мушки закуролесили, и первый тонкий ледок по ночам обрамляет берега Западной Двины.

Выхожу пополудни в сапогах-заколенниках и штормовке из дому, прихватив с собой совковую лопату с длинной ручкой и алюминиевый бидончик. Иду берегом, мокря штаны в осоке, продираясь сквозь заросли облезлой черемухи, на которой кой-где остались хваченные морозцем терпко-сладкие ягодки. Вот и нужное место. Оставил бидончик на берегу, шагнул в воду поглубже, копнул лопатой ил, вывернул его на берег, стал разгребать — нет удачи. Снова выхватил лопатой кучку ила, за ней другую… Со стороны, конечно, странное зрелище для несведущего человека.

Наконец-то повезло. В очередной кучке ила сверкнула упругая матовая змейка, рядом с нею другая извивается, помельче. Бросил их в бидончик, заполненный водой — загружились хороводом по стенке. Добрый час елозил по реке, пока не набрал два десятка. Спина под штормовкой вся мокрая, волосы слиплись на горячем лбу. Нелегкая эта работа добывать с речного дна личинок миноги. Тонну ила выволок,