интеллигенция!»
Дуся мужу отвечала аккуратно.
Люди худели — Нуца перешивала платья. Жить было трудно, а кушать нечего. Помощь от союзников пришла только к концу войны. Появились мясные консервы, маленькие и круглые, которые называли «яйца Рузвельта». Дрянь. Попробовать можно, а есть — нет.
По вечерам соседки, успевшие перессориться на общей кухне, собирались у Нуцы, читали стихи и пели. Так они боролись с темнотой. Дуся слушала, ничего не понимала по-грузински и плакала. Однажды она призналась Нуце: а зубы-то мне мой муж выбил, по пьяному делу. «Зачем же ты ему пишешь?» — удивилась Нуца.
Олико было интересно — где же те мужчины в жизни Нуцы, про которых втихаря судачат родственники? Иногда, случалось, поднимался крик, шум, беготня по коридору, Олико выталкивали на балкон, и кто-нибудь из соседей держал ее за руки и говорил: «Не заходи в комнату, стой здесь!» Может, мужчина пришел? И она как-то вырвалась, растолкала соседок и увидела: Нуца лежит, закатив глаза, на полу, Дуся обмахивает ее полотенцем, а вокруг Нуцы, как клубнички, — какашки. И Олико вдруг стало так стыдно за Нуцу, так омерзительно, что хоть езжай назад к Надии и пиши под ее диктовку.
Очень скоро, еще в самом начале войны, пришла похоронка на мужа Дуси. Он погиб как герой войны. Но точно так же, за день, как Надия много лет спустя возвела своего мужа после смерти на пьедестал, Дуся разом своего героя войны с пьедестала сбросила. Только когда не стало его, рассказала она Нуце, как он бил ее, беременную, ногами в живот, а она каталась по полу и живот кровавыми руками закрывала, и там же, на кухонном полу, родила мертвого, и не рожать ей больше.
Нуца нашла ей — через знакомых — молодого грузина, которому никто на фронт не писал. Не было у него никого. «Пиши ему, — посоветовала Нуца, — тебе легче будет». Дуся писала, и грузин отвечал. Она подписывалась именем странным, нездешним, потому что свое собственное имя, вдовы героя войны, Дуся на конвертах больше видеть не желала. Но в конце войны Дуся вдруг вернулась в Ленинград.
Это имя — непроизносимое, редкое — Олико схватила в маленькие ручки, в свои шестнадцать лет, в сорок девятом году, и побежала на вокзал. Пришло письмо от друга Дуси, что он возвращается из-за границы — разрешили! — и что нет у него ноги, и если она не встретит, то он поймет. Олико прибежала запыхавшись, в одном сарафанчике, и когда кто-то выкрикнул: «Рамишвилс вин элодеба?» — шагнула вперед и сказала: «Я — Фаина!» Чьи-то руки подхватили ее, три железные ступеньки, вагон, тамбур, Володя.
«Момкла (убила она меня), — шептала Нуца, когда соседки поднимали ее с пола и усаживали в бархатное кресло, — момкла, момкла».
Больше Нуца с кресла не вставала.
И куда, спрашивается, спешила Олико? Поехала в свадебное путешествие — как она потом рассказывала, — в поселок Комсомольск, что на реке Кундузда. Хорошо, что ссылка, а не сталинские лагеря, не смерть. Хотя Володя считал, что лучше бы смерть.
Выяснилось, что она умеет шить и прекрасно готовит — а что еще женщине нужно? Она наваривала огромную кастрюлю борща и выносила ее в прихожую, на мороз. Потом они отрубали себе топором кусок борща и растапливали на печи. Печь топили кизяком, коровьим говном. Для нее этот запах до сих пор приятней, чем французские «Фиджи».
Ей очень хотелось быть хорошей женой, и она старалась. Каждую ночь она привязывала Володю за ногу к ножке кухонного стола. Это она научила его засыпать с платком на лице, а никакая там не война. Откуда на войне носовые платки? Он во сне бросался в атаку, бежал, будто было у него две ноги, и кричал. Она накрывала его лицо платочком, вышитым Нуцей, и ждала. Ну когда ж наконец?
Ей так казалось — в шестнадцать лет, — что когда муж и жена остаются вместе, он берет ее груди в свои ладони, как грозди винограда, накрывает ее губы мокрым поцелуем и потом… Но это «потом» никак не наступало. Может, потому что груди у Олико, считай, не было — одни боеголовки? Может, это от нее, а не от войны убегал он каждую ночь?
Приходили жены ссыльных, раздевались догола, раздвигали ноги на кухонном столе, и Володя делал аборт. Вместо наркоза — стакан водки. Муж держит жену за одну ногу, а Олико за другую. Не рожать же ребенка в ссылке, кто ж знает, что их ждет. А Олико б родила.
Жены ссыльных, подруги Олико, часто спрашивали ее, когда они мылись вместе — обливали друг друга из тазика и терли мочалками друг другу спинки, — как же ты, маленькая, никак не попалась? Может, тебе твой доктор какое лекарство дал? Поделись! А Олико все отмалчивалась и отшучивалась. И ждала.
И дождалась. Однажды их занесло снегом, несмотря на март. Весь поселок Комсомольск ушел под снег, как под землю, — не видно даже крыш. Вода в ведре замерзла, они ее лизали. Кушать было нечего, и надежды, что их откопают, — никакой. Кому они нужны, ссыльные? И Володя сказал ей — наконец, — что любит ее, что никогда никого он так не любил.
И долго и медленно, потому что быстро получается только в кино, они умирали вместе, и ей было жарко, душно, стыдно, когда он смотрел на ее маленькие бомбочки, на ее горящий факелом священный треугольник, когда он целовал ее и потом… Олико помнила каждое слово, которое он сказал ей в те дни, каждый вздох, каждое «и». Потому что для любви — что ни говори — нужны слова.
Он рассказал ей свою жизнь. Родителей расстреляли, а его — нет. Сосед спрятал под кроватью, когда за ними пришли. Потом он спал под разными кроватями, у всех, кто не боялся его принять. Голодал. Воровал. Работал в морге. Мертвецы вернули его к жизни — он пошел учиться на врача. Потом война. Плен.
«У меня никогда в жизни ничего своего не было, — сказал Володя Олико. — Кроме тебя».
Через десять дней их откопали. Сталин умер. Говорили, его отравил пищей личный повар. Ссыльным разрешили возвращаться. Пошли открывать тюрьмы, как ржавые консервные банки. Люди выползали на свободу, как беззубые червячки.
Как часто Олико думала, что, если можно было бы — она б не вышла. Она б осталась там, под снегом, навсегда. Самые счастливые дни.
Через пару лет Фафочка уже не помнила, как же это получилось, что она избавилась от обоих своих первых женихов. Кажется, родители первого узнали о родителях второго и рассорились с Олико: как, мол, вы не ожидали, что вам будут предложение делать, вы ведь на стол поросенка ставили! И вроде через год один из них умер, что-то с наркотиками, а говорили, что он покончил жизнь самоубийством из-за любви к Фафочке. И из-за этого расстроилась ее третья свадьба. Ее побоялись в семью впускать, раз она людей с ума сводит!
А потом пошло-поехало. В Фафочку влюблялись, на Фафочке хотели жениться, но до свадьбы все никак не доходило. Фафочка посещала чьи-то свадьбы и похороны и получала предложения. В семье уже знали, как вести себя перед ее свадьбой, распределили роли. Нарезай поросенка кусками и держи туфли чистыми — на всякий случай. Если надо было отказать жениху (и такое случалось), то это поручали Нуце. Дядя Серго с сыном выкатывали ее из спальни, и она выстреливала.
Но выходили замуж Фафочкины одноклассницы, однокурсницы, бывшие и новые соседки, а Фафочку не брали даже в свидетельницы — чтоб не затмевала невесту. Ее красота, может, и была несколько кукольной, но зато неоспоримой, не той, про которую говорят «на вкус». Фафочка на любой вкус была девочка красивая.
Время по-прежнему было застольное, хотя из магазинов пропали все деликатесы, и колбаса, и сгущенка. И даже сам центральный гастроном закрыли — нечем было торговать. Ленин, всезнающий, протягивал вперед указующую руку, а все думали, что он указывает, где светлое будущее. Брежнев по- прежнему навешивал на себя медали, как сумасшедший коллекционер, и влачился к трибуне произносить речи. И вместе с ним влачилась по жизни вся страна.
Фафочка, с тех пор как слезла с молчаливого рояля, уже знала, что делать с мужчинами. Не уступать своей территории, как врагу — земли! Ее больше на рояль никто не укладывал. Ее честь, невостребованную, пулей было не пробить. Хотя ей по-прежнему было очень интересно, что же происходит «потом», когда за тамаду уже выпили и гости разошлись. Каждый раз, влюбляясь, она мерила перед зеркалом белое платье с батареей пуговиц, но это «потом» все никак не наступало.
