Фафочка пыталась расспросить Нуцу, а та только отшучивалась. «Раньше мужчины носили портянки, — рассказывала Нуца, — и их ноги оказывались на три размера меньше, когда они с трудом вытягивали их из сапог. Потом пошли носки. Мужчины подносили их к носу, когда снимали. Нет, не то? Ты хочешь про секс? А что слова? Пыль!»
Среди многочисленных неудавшихся женихов Фафочки был даже один гей. Или их было двое? Он был настолько голубой, что прямо синий. Но Фафочка мало в этом разбиралась. Она продолжала быть девочкой маленькой и наивной.
Олико как ближайшая подруга Гурами Джикия наивность давно потеряла. К гомосексуализму она относилась мудро: ошибся человек, с кем не бывает. Женится — исправится. И потом — все ведь можно вылечить! Для Гурами, например, Олико нашла старинный знахарский рецепт. Помогало, правда, мало.
Фафочка к тому времени уже закончила институт и работала — пила кофе в каком-то НИИ. Ей полагалось переводить на грузинский иностранную литературу, но переводила она с русского. Иностранные книги оседали в Москве, и там решалось, кому что можно читать — в переводе с русского. Фафочка перезревала, как осенние фрукты в саду Надии, и — гей не гей — она влюбилась.
Зурико-танцор ухаживал за ней по всем правилам — встречал ее после работы и наносил, с разрешения, домашние визиты. Его не торопили — принимали с кофе, но столов не накрывали. Перетирали разнокалиберные бокалы и ждали. Олико его обожала. И костюмчик у Зурико красивый, и галстук, а голосок — колокольчик. Хотя Нуца, каждый раз заслышав этот колокольчик, спрашивала: «Что, Дуся приехала?» Дуся собиралась приехать на Фафочкину свадьбу каждый год.
Зурико-танцор подъезжал к белому зданию НИИ, Фафочка мазала губы перламутровой помадой и бежала по пустым коридорам к выходу. Коридоры наполнялись людьми только два раза в месяц, в дни получек. В остальное время сотрудники курили по углам и жаловались, что нельзя прожить на зарплату. И ждали — когда же в стране наведут порядок.
Так она бежала однажды к его машине — они спешили в театр, Фафочка была вся в розовом, — когда увидела Зурико-танцора и Гурами Джикия в случайном свете фар. Они целовались. Фафочка даже отпрянула. Разве может мужчина целовать мужчину? Зачем? Фафочка облизала перламутровые губы и решила, что ей показалось.
Зурико-танцор и Гурами Джикия уехали вместе в загранпоездку и не вернулись. За границу люди выезжали редко, но если могли — не возвращались. Невозвращенцами в семье Фафочки молча восхищались. Герои! Хотя жить в Советском Союзе — разве не героизм? Фафочка поплакала, повышвыривала в окно подарки Зурико — в голову революционеру — и, как всегда, обвинила во всем Олико. Олико теперь плакала вместе с ней: «Убей меня, Пы-Фафочка, чего тебе надо?»
Не отчаивалась только Нуца. Она вычитывала с лупой объявления о похоронах в газете «Тбилиси» и посылала Фафочку с соболезнованиями. Нуцу не все вспоминали, но это неважно. В Фафочку влюблялись. И опять поступали предложения. И опять они кушали, кушали…
Всех детей в семье по-прежнему посылали на каникулы в Кутаиси к Надии. Фафочка теперь ездила за старшую, и соседи по грязному вагону говорили детям, поглядывая на нее: «Какая же у вас мама красивая и молодая». Фафочка уже начинала ненавидеть себя. Как раз за то, что была молодая и красивая, но никому не нужная. Ни в землю никого не уложила, ни в кровать. Пустоцвет.
Это были уже другие, похожие друг на друга дети. Но они по-прежнему смеялись над Фафочкой. И вроде имя ее сейчас было произносимое, и грудь — на зависть, а все равно. Дети смеялись над тем, что ее бабушка Нуца Церетели выходит замуж почти каждый год, не вставая с кресла, а Фиджи не выйдет никогда, ни-ког-да!
Надия приходила встречать их на вокзал. Маленькая кривоногая женщина в черном, с большой сумкой. Поезда теперь ходили плохо, не по расписанию, и иногда она просиживала на перроне всю ночь напролет. Надия нервничала: еда на столе пропадает! И возмущалась — куда правительство смотрит? Когда ж наконец наведут порядок?
Дети высыпали из вагона, как мандарины. Они обнимали и целовали ее, накалываясь на ее рыжую бороду.
«Слава богу, жива я, — отвечала Надия на расспросы. — Только дедушка Андро в могиле плавает!»
Дети уже знали, в чем дело. Им приходилось — не раз — писать анонимки под диктовку Надии. Какая-то труба на кладбище лопнула, и вода поступала не в кран, а в могилы. Из-за этого памятник Андро Кобаидзе накренился и уходил под углом в землю. «Довожу до вашего сведения, — диктовала Надия певучим голосом, — что если не будут приняты надлежащие меры, памятнику героя войны Андро Кобаидзе грозит разрушение!» Дети смеялись.
Раз в год приходили письма от Дуси из Ленинграда. Она писала: сын женился, пьет, внук родился, внук окончил школу, не пьет, стал врачом, лечит наркоманов и алкоголиков… По подсчетам Фафочки, внук Дуси должен был быть ее ровесником, но она его никогда не видела. Они оба родились в конце эпохи Хрущева, когда вся страна сажала кукурузу и ела кукурузу и Хрущева, загнавшего народ в блиндажные кухни, называла кукурузником. Дуся приезжала раз в пять лет отдыхать в Сухуми, на море, а в Тбилиси — нет. Все женщины в семье ездили с ней встречаться, даже Надия. А Володя — никогда.
Володя работал, работал и старел. Он по-прежнему не брал денег, а аборты делал. Это был его ответ правительству, не принимавшему мер. Презервативы, как деликатесы, доставали по знакомству, а других средств не было. Женщины лезли на холодные кухонные столы, раздвигали ноги и не кричали, боясь милиции. Фафочка держала женщин за потные пальцы и думала: вот если б можно было родить ребенка без мужа, тогда и замуж выходить не надо! Но вслух ничего не говорила — боялась, что над ней будут смеяться.
Нуца больше не перешивала платья — она плохо видела. Фафочка с Олико втайне от Володи брали заказы и шили. На зарплату давно уже было не прожить. Люди ездили в загранпоездки, провозили в трусах и лифчиках золотые вещи и обменивали их там на валюту, чтоб приодеться и обставить дом. Чтоб не стыдно было, когда к ним придут в гости. Потому что жизнь состояла из одних застолий — то Новый год, то похороны, то свадьба.
— Что же ты делаешь, Фиджи, — говорила Фафочке бабушка Нуца, — хоть раз в жизни надо выйти замуж!
Надия тоже спрашивала:
— Ну когда же, детка, наконец?
Ее некрасивые дочери и некрасивые внучки выходили замуж по одной и той же схеме: будущего жениха приглашали в дом, накачивали вином до умопомрачения и укладывали спать. Утром он просыпался в Надином доме, а рядом, раскинув на подушке волосы, лежала женщина. Надия распахивала двери и окна и кричала:
— Господи, счастье-то какое! Свадьба! Свадьба!
На ее крик сбегалось полгорода. Пойди отвертись. И так каждый раз.
— Вот выйду замуж за Дусиного внука! — говорила Фафочка.
— Что ты! — возмущалась Надия. — Что, уже грузин на свете не осталось?
Надия не задумываясь продала бы свое последнее платье, чтоб устроить Фафочкину свадьбу. Она любила Фафочку, как любила всех детей, которых ей подкидывали на каникулы. Она называла их «детками», потому что не запоминала имен. Но Фафочка противилась. Ей все еще хотелось выйти замуж по любви. Чтоб жених прискакал на белом коне или, ладно, пришел бы пешком, но по любви.
«Какая ты, детка, наивная», — говорила Надия. И бежала на кухню — разогревать хачапури или готовить обед. Ей никто не помогал, она все делала сама.
Это время, когда они кушали, кушали, все никак не кончалось. Люди не замечали, что еды становится меньше, что они проедают последнее, будто завтра им умирать. Они только замечали — и посмеивались, — что Брежнев дряхлеет, но никак не умрет. Пук удержать не может, а на трибуну лезет. Говорили, что его кормят грудным молоком, потому он и жив.
Брежнев выгреб со складов просроченные продукты — неприкосновенный запас на случай войны, —
