У Гогило Самсонадзе тоже не было в Тбилиси корней. Его вселили в старый двор в Сололаки, когда он поступил на службу в НКВД. Когда расстреляли его жену, изменницу Родины. Именно после ее смерти и пошел Гогило в НКВД, хотел навести в стране порядок. А то, видишь, как оно, родную жену завербовали, а он ничего не знал.
Ему надо было сидеть возле крана в майке и шлепанцах и выслушивать всех. И стучать, стучать. Он посидел, послушал женщин и попросился на другую работу: мол, не за тем он в НКВД пришел, чтоб на кого-то доносы писать. И его перевели.
Он расстреливал.
Эту работу трезвым не выполнишь. Подвезут на грузовике свежую партию людей — там женщины бывают, дети, — зачитают приговор, поставят, выстрелят. Не успеют хорошо засыпать землей, а уже подвозят новых. Ямы наполнялись очень быстро. Они начинали до восхода солнца, а кончали с темнотой. Промахнуться, даже пьяному, было невозможно, потому что стреляли в упор.
И однажды он разравнивал землю лопаткой, чтоб к утру было готово, а из земли торчала рука, сложенная ковшиком, будто она держала гроздь винограда или женскую грудь, а он ее не заметил. Он об эту руку споткнулся, и она его схватила за ногу, она из него душу вытрясла, он все лежал в своей комнате без окон, пил и под себя писал, бил своего сына, пугал женщин и пил, пил. И все думали, что он умер. Хотя нет, никто не думал, что он умер, никто вообще о нем не думал, никому он не был нужен, этот Гогило Самсонадзе. Его просто использовали и выбросили, как презерватив. Никакой иглой не зашьешь.
Дусин внук узнал только, что в НКВД работал какой-то Г. Самсонадзе. С такого-то по такой-то год. И следующая строка красивым почерком: «Выбыл». Он купил эту бумагу у жены Гурами Джикия. Она продавала документы, которые принес когда-то домой ее сбежавший муж. Вот какая умница. Он положил эту бумагу в наружный карман и поехал в аэропорт встречать Фиджи. Самолеты летали не по расписанию, ему предстояло провести в аэропорту всю ночь.
Высокий молодой человек с кудрявыми, как у Пушкина, волосами стоял в тбилисском аэропорту и ждал, когда же прилетит самолет. Он провел на ногах всю ночь, потому что сесть было негде, а выходить никто не хотел — шел дождь. Незнакомые люди разговаривали, подпирая друг друга плечами, и смеялись. Они ждали самолет, один-единственный, который после посадки поворачивал назад.
Дусин внук не говорил по-грузински, но понимал, что все вокруг говорят о политике. Он слышал слова «Брежнев» и «Горбачев». «Какое счастье, — думал молодой человек, — что наконец наступила гласность. Теперь люди могут говорить что думают, не боясь, что на них донесут». Документ, лежавший в его наружном кармане, согревал ему сердце. Наконец-то — благодаря гласности! — он узнал, что дед его работал в органах государственной безопасности и погиб на посту. Может быть, как герой.
И еще он думал — с болью, как Нуца о замужестве Фафочки, — о трагической любви Володи и Дуси. Как же они никогда не встретились. Олико передала ему письма Дуси на фронт, которые хранил Володя, и его дневники, что не прочесть. Дусин внук разобрал почерк, но ничего не понял. О ком это Володя писал? «У него выросли большие рога, он ходил по городу и задевал провода. Гасли экраны телевизоров, замирали холодильники, застревали лифты между этажами. Люди высовывались из окон и кричали ему вслед: „Хватит шляться здесь, рогатый! Рогатый!“ Он бы умер от горя, если б мог. Но не мог. Он бы отрезал себе ногу, чтоб не ходить. Но он уже сделал это во время войны. Потому рога его дрожали, когда он шел, подпрыгивая, на костылях». Сколько их, одноногих, вернулось с войны, поди разберись.
«Садится! Садится!» — закричал кто-то, и все бросились к закрытым дверям. Пассажиры подняли над головами билеты и приготовились к бою. Билетов было продано больше, чем мест в самолете. Без боя не улететь. Самолет сел, и началась давка. Пуговицы взлетали в воздух. Двери открылись, и люди стали выходить из них, пробиваясь сквозь толпу. Дусин внук осматривал женщин, он почему-то был уверен, что узнает Фиджи.
Но он не узнал ее. Толпа постепенно поредела, рассеялась, а он все возвышался над ней, один. Он огляделся. Те, кто собирался ждать следующий самолет, пристраивались на своих чемоданах. Открывали сумки с едой, начинали кормить детей. Секции аэровокзала погружались во тьму, одна за другой. Шум стихал.
Внук Дуси пошел быстрым шагом к справочному и попросил объявить: «Калбатоно Рамишвили, вас ожидают!» Последнее объявление. После этого даже секция справочного бюро ушла во тьму. За окном, залитым дождем, отъехало последнее такси.
Дусин внук опустил руки, безнадежно, и осмотрел еще раз полутемный зал. И увидел: маленькими шажками, плавно, как в танце, к нему приближалась Фаина.
Волшебная мазь
Он заходил.
Женщины откладывали в сторону вилки и поворачивали кудрявые головы. Мода была на кудрявые головы. Железные бигуди, валик под шею, бессонная ночь. Они впивались в него голодными глазами. Он делал вид, что не замечает их. Проводил рукой по седым волосам, поправлял галстук.
«Как же, как же, — трепетали кудрявые женщины, — о нем легенды ходят, а он смотрите какой скромный, даже глаз не поднимает!»
И не поднимал. Мог просидеть полвечера, не отрываясь от черных туфелек. Пот выступал над его верхней губой. Он ждал, когда о нем забудут и перестанут шептаться. Немыслимо, что он, такой красавец, был застенчив. Но кто об этом знал? Он выпивал три-четыре стакана вина в наказание за опоздание. А вовремя не приходил ни на какой банкет. Ему нужно было, наверное, выпить, чтоб не волноваться. Кровь ударяла ему в голову, а не вино. Вино только приводило в чувство. Сразу же, у входа, еще не подняв глаз, он уже знал — где она, кто она. Смеялся: красивую женщину узнаешь даже со спины. И он вскидывал глаза. Он смотрел на нее, именно на нее, самую красивую за столом, хоть она, может, и сидела поодаль, и смотрел не отрываясь, с восторгом, с восхищением, как мальчик, впервые увидевший голую женщину. Случайно забежавший в чужую спальню. Секунда, две… И женщина, втиснутая в лучшее платье по случаю банкета, кудрявая после бессонной ночи, с вилкой слева и с мужем справа, чувствовала себя голой, раздетой донага, в одних черных туфельках на покрытом белой скатертью столе. Жертва. Сдаюсь вам, мой победитель.
Арчил Гомартели — лев, а не мужчина.
За этим следовала бурная неделя, иногда — две. Были какие-то ночные звонки, цветы, шампанское в ресторане, вино на даче, песни под гитару, целованье рук. Почему-то не было осечек, не было исключений. Он ведь только глаза вскидывал, не ружье, отчего же сердце разрывалось? Женщинам хотелось бросить все и бежать за ним, куда бы ни позвал. «Ах, Арчил, я не знаю, что со мной, твои глаза…» Но он не звал. Через пару недель он снова пил чай, стоя, молча, глядя в окно. Горе его было в том, что он скучал.
Конечно, не обошлось без детей. Был какой-то мальчик, Ачико, о матери которого всегда спрашивали шепотом: «кто она? где она?» Мальчик жил с Арчилом с семидневного возраста. Его воспитывали две бабки — Нора, мать Арчила, и ее сестра, старая дева. Язык старой девы выкатывался вперед, как отвалившееся колесо велосипеда, она бежала за ним вприпрыжку. Но о матери мальчика она не говорила, хоть убей. А Нора вообще была молчалива, как тост за усопших.
«Ничего, — говаривал дядя Отар, усаживаясь во дворе под тутовым деревом и обмахиваясь газеткой. — Подрастет ребенок, увидим, на кого он похож». В каждой семье всегда есть один дурак, который вслух произносит то, о чем другие шепчут.
Под этим деревом Ачико вырос — вначале вскарабкался на длинную скамейку, потом на низкий стол, а потом начал лазить по дереву и срывать туту. Но лицо его не открыло тайны — кто она? где она? Все находили, что Ачико похож на Арчила. «Конечно, — соглашался дядя Отар, — даже собака становится похожа на своего хозяина. — И добавлял: — Пепел на голову той женщины, что бросит родного сына!»
