Мне давно хотелось поведать эту историю. Очень надеюсь, она пробудит тех, кто привык верить, услышав: «Я сама виновата», «Ничего страшного», «Он больше не будет» или «Оскорбления — это вовсе не жестокое обращение». Никогда не забывай, что ты дочь Царя Небесного. Ты его наследница, и тот, кто заставляет тебя забыть об этом, — будь то муж, отец или друг — он просто боится тебя, потому как знает, кто ты, и не знает, кто он сам.

Эта книга посвящается моим сестрам, которые меня вдохновляют, моей заплутавшейся матери, моей жене и дочкам, которые вселяют в меня надежду. А еще дарю эту книгу всем отцам и заступникам, которые каждый день стараются стать лучше, чем были вчера.

Митч

24 декабря, 6.45 утра

Рано-рано утром, в предрассветной тишине, когда глаза еще закрыты, Митчелл Кларк полон сил. Он молод и здоров, сердце энергично качает кровь. Мышцы — точно крепкие канаты, мощные руки в мозолях от молотка. Тело — послушное, ловкое, как хорошо отлаженная машина.

Митч потягивается в кровати, слегка выгибает спину. В пояснице тут же просыпается боль. От усталости, видать. Ерунда. Малость перетрудился, только и всего. Попотел вчера, не жалея себя, зато с пользой для дела. Можно гордиться собой. От этой мысли он наполняется уверенностью. «Как хорошо, что я, — Митч в тишине вслушивается в стук своего сердца, — я… я… Кто же я?» Мысль ускользает, а чей-то голос и вовсе прогоняет ее прочь.

— Доброе утро, мистер Кларк.

Митч поднимает веки, перед глазами маячат розовый прямоугольник медицинской формы и хвостик темных волос, перекинутый через худенькое плечо. На бейджике под словом «сиделка» — имя, всего три буквы. Не то Ким, не то Сью, а может, Дин — а, какая разница? Сердце стучит все быстрее, и блаженный покой, окутывавший его еще минуту назад, растаял без следа.

— Ну что, будем вставать? — Она говорит ласково и тихо, обхватывает его руками, чтобы вытащить из этой безобразной узкой койки.

Куда ей! Разве такой малютке поднять мужчину. Но вдруг оказывается, что он уже сидит, а тело, которым он только что восхищался, вероломно предало его. Каждая клеточка ноет. В спине так и стреляет, колени подрагивают. И еще колотье в боку. Но эта болячка вроде как известна. Вцепившись в простыни, Митч приноравливается к боли. Простыни белые, в углу штамп: пансионат «Золотой фонд». Что-то очень знакомое, где-то он эти слова уже видел… Неважно. Как выпирают колени под тонкой рубахой. Ноги будто чужие — тощие, лысые, в темных пятнах, и откуда этот огромный синячище? Стариковские ноги, догадывается Митч. Стало быть, он дряхлый старик. Во всяком случае, гораздо, гораздо старше, чем сам себя ощущает.

— Сколько мне лет? — Слова выскакивают безотчетно, а голос скрипит, точно тормозные колодки древнего драндулета.

— Всего-навсего семьдесят два, мистер Кларк, — отвечает она с улыбкой, но так безучастно, что до Митча не сразу доходит: это про него.

— Семьдесят два? — с сомнением повторяет он.

— По вам ни за что не скажешь, — уверяет она.

— Мне нужно побриться, — бормочет Митч.

Самому странно слышать. Особенно когда он подносит руку к подбородку и обнаруживает, что тот весь в рытвинах мелких морщин; вся кожа, словно смятый листок гофрированной бумаги. Этих щек бритва не касалась уже очень давно. Так тем более надо побриться! Желание столь острое — не отмахнешься. Он так и чувствует у себя на щеке ладонь жены, неподатливую и холодную, хотя подразумевается, что она хочет его приласкать.

— Жена любит, когда я чисто-начисто выбрит, — говорит Митч, потому что так оно и есть. Или было. Хорошо бы вспомнить. Но память подкидывает лишь пряное дуновение ее духов да губы, кривящиеся в осуждении. И все — она уже пропала.

Молодая женщина в розовом оставляет без внимания его бормотание.

— Ванну сегодня принимаем?

Вопрос ставит в тупик. Ванну? Он что, любит ванны? Разве мужчины принимают ванну? Разве он, Митч, принимает ванны? Похоже, так, потому что розовый халатик, не дожидаясь ответа, кладет его руку на прохладный бортик кровати, чтоб держался. Митч сидит, покачиваясь на краю матраса, а сиделка бесшумно скрывается в ванной, оставив его наедине со спутанными мыслями. До него доносится звук льющейся воды, подревывают краны — она регулирует температуру.

Какое-то мгновение Митч почти физически ощущает, как кожу обжигает горячая вода. Он стоит в душе, в облаках пара и крепкого, бодрящего аромата мыла «Ирландская весна». Занавеска в душе белая, и сквозь нее виден весь дом. Конечно, этого не может быть, это ему только кажется, что он там, сильный и здоровый, не такой, как сейчас, слабый и немощный. Но видение куда более реально, чем сиделка и жесткая кровать с проштампованными простынями.

Митч прикрывает глаза, мысленно отодвигает занавеску, проходит сквозь стены цвета авокадо. В этой ванной он снимал напряжение с усталых мышц только что не кипятком; во всяком случае, вид у него потом был, будто он обгорел на солнце или ошпарился. Идем дальше, по застланному ковром коридору, мимо трех спален, вниз по лестнице. Комнаты в доме устроены на разном уровне, кухня-столовая — на первом, довольно поместительном этаже. Но, несмотря на простор, у Митча ощущение, словно повернуться негде. Теснотища, и уныло как все. Как его теперешнее дыхание — что ни вздох, то мучительно стесненный хрип. Ненадежное место. И безрадостное. А ведь ни тени сомнения — некогда это был его дом.

Дом этот чуть не звенит от напряжения, и причиной тому женщина, которую Митч зовет женой. Щеки до сих пор помнят прикосновения ее руки. Кожу так и пощипывает.

— Не очень горячо, — кричит из ванной санитарка. Слова отскакивают от кафельных стен крошечной комнаты и возвращают Митча в настоящее. — Я знаю, вы не любите, чтоб вода обжигала.

«Не люблю?» Митч вздыхает, спускает ногу на пол и осторожно, одним пальцем, пробует вощеную поверхность. До чего кривой палец. Артрит, что ли? А холод до костей пробирает. Он ежится всем телом, заходится в кашле. И от этого что-то сдвигается с места: тяжелый камень на самом дне прожитых лет, там, где после взрыва, которого он не помнит, сгрудились обломки разрушенной жизни.

Он вдруг вспоминает.

Все.

Одна вспышка, всплеск света и цвета — и остается только боль и горячая слеза на дрожащем подбородке. Но подобно дыму, что висит в воздухе после июльского салюта, плывут обрывками тумана и воспоминаний тени его жизни. Прекрасные и вместе с тем ужасные.

— Мы готовы, мистер Кларк?

От неожиданности — он уже и забыл про нее — Митч вздрагивает, хватает ртом воздух.

— Я… — Но сказать-то нечего.

У сиделки ласковый взгляд и еще более ласковые руки. Она берет Митча под локоть:

— Сегодня особый день. Нам никак нельзя пропустить завтрак. В Рождественский сочельник у нас всегда блинчики.