объехали окрестности: Бриджпорт, Уотербери, Хартфорд, Спрингфилд, Провиденс… Никого. Ничего. Мы вернулись в Нью-Хейвен и обосновались там.
То была неплохая жизнь. Днем мы добывали запасы и возились с домом, а вечерами после ужина Джил пускал станцию. Она работала на аварийных генераторах. Я шел к себе в бар, протирал стойку и включал телевизор - Джил специально установил для него генератор.
Отличные передачи устраивал Джил. Начинал он с новостей и погоды, которую вечно неверно предсказывал. У него и был-то, что какой-то 'Альманах фермера' да древний барометр, похожий на часы, висящие у тебя на стене. То ли барометр был испорчен, то ли их там в политехническом плохо учили… Потом Джил передавал вечернюю программу.
В баре на случай налета я держал дробовик. И теперь, когда мне что-нибудь не нравилось, я просто стрелял в экран, выбрасывал телевизор за дверь, а на его место ставил другой. У меня в кладовой их были сотни. Два дня в неделю я только и делал, что пополнял запасы.
В полночь Джил вырубал станцию, я закрывал бар, и мы встречались дома за чашкой кофе. Джил спрашивал, сколько телеков я подстрелил, и смеялся. Я спрашивал его, что будет на следующей неделе, и мы спорили о… э-э… о всяких там запланированных фильмах и спортивных матчах. Я не очень любил вестерны и просто ненавидел разные заумные политические обозрения.
Но все пошло насмарку. Через несколько лет у меня остался единственный телевизор, и так я попал в беду. В ту ночь Джил крутил жуткий рекламный ролик, где какая-то красавица выходила замуж с помощью хозяйственного мыла. Естественно, я потянулся за дробовиком и опомнился только в последнюю минуту. Потом он передавал ужасный фильм о непризнанном композиторе, и повторилось то же самое. Когда мы встретились дома, я был весь издерган.
– Что стряслось? - спросил Джил.
Я рассказал.
– А мне казалось, тебе нравятся наши передачи, - удивился он.
– Только когда я мог стрелять. Пожалуйста, войди в мое положение, давай что-нибудь поинтереснее.
– Посуди сам, Джим. Программа должна быть разнообразной - кое-что для каждого, на любой вкус. Если тебе эта передача не по душе, переключи на другой канал.
– Ха, ты ведь отлично знаешь, что у нас в Нью-Хейвене всего один канал!
– Тогда выключи его совсем.
– Я не могу выключить телевизор в баре, можно растерять всю клиентуру… Джил, ради бога, неужели обязательно передавать такие отвратительные мюзиклы - с танцами, пением и поцелуями на башнях танков?!
– Женщинам нравятся военные фильмы.
– А реклама: красавицы, заглядывающиеся на колготки и курящие…
– Вот что, - перебил Джил, - напиши на станцию письмо.
Так я и сделал. А через неделю получил ответ: 'Уважаемый мистер Майо, мы очень рады, что Вы находитесь в числе наших постоянных зрителей. Надеемся, что Вы и впредь будете с интересом следить за нашими передачами. Искренне Ваш, Гилберт О. Уаткинс, директор'.
Я показал письмо Джилу, и тот пожал плечами.
– Видишь, Джим, - сказал он, - им все равно, нравится тебе программа или нет. Лишь бы ты ее смотрел.
Следующие несколько месяцев были для меня сущим адом. Я не мог выключить телевизор и не мог без содрогания его смотреть. Собрав всю силу воли, я едва удерживался от стрельбы. Я стал крайне нервным, вспыльчивым и понял, что необходимо что-то предпринять, а не то совсем спячу. Поэтому однажды я принес ружье домой и застрелил Джила.
На следующий день я почувствовал себя немного лучше и по пути на работу даже насвистывал бодрый мотивчик. Я отпер бар, включил телевизор и… Ты не поверишь - он не заработал! Во всяком случае, не было картинки. Не было даже звука. Испортился мой последний телевизор.
Теперь ты знаешь, почему я спешу. Мне нужно найти мастера.
После того, как Майо закончил свой рассказ, наступило долгое молчание. Линда внимательно глядела на него, пытаясь скрыть предательский блеск в глазах. Наконец с наигранной беззаботностью она спросила:
– Где он достал барометр?
– Кто? Что?
– Твой друг Джил. Свой античный барометр. Где он его достал?
– Понятия не имею.
– Говоришь, как мои часы?
– Ну вылитая копия.
– Французский?
– Не могу сказать.
– Бронзовый?
– Вероятно. Как твои часы. Это бронза?
– Да. А какой формы?
– Как твои часы.
– Такого же размера?
– Точно.
– Где он стоял?
– Разве я не говорил? В нашем доме.
– А где дом?
– На Грант-стрит.
– Номер?
– Три-пятнадцать. А чего это ты?
– Так, пустое любопытство. Ну, полагаю, нам пора собираться.
– Не возражаешь, если я пройдусь один?
– Только не вздумай брать машину. Автослесарей всегда было меньше, чем телемехаников.
Майо улыбнулся и исчез; но после обеда все выяснилось - он достал кипу нот и повел Линду к пианино. Она была тронута и обрадована.
– Джим, ты ангел! Где ты это нашел?
– В доме напротив. Четвертый этаж, фамилия Горовиц. У них там еще масса пластинок, но шарить в темноте не слишком-то приятно, а на спичках далеко не уедешь. И кроме того, весь дом в какой-то пакости, вроде пчелиного воска, только потверже. Ладно, смотри. Вот это нота 'до'. Нам надо сесть рядом, подвинься. Белая клавиша…
Урок длился два часа, и после болезненного напряжения оба настолько выдохлись, что сразу отправились по своим комнатам.
– Джим, - позвала Линда.
– А? - зевнул он.
– Ты хотел бы поспать с одной из моих куколок?
– Э-э… спасибо, Линда, но парни в общем-то не увлекаются куклами.
– Да, не обращай внимания. Завтра я достану тебе то, чем увлекаются парни.
На следующее утро Майо проснулся от стука в дверь.
– Кто там?
– Это я, Линда. Можно войти?
Он торопливо огляделся. Комната была чистой, коврик не испачкан.
– Входи.
Линда вошла и присела на край постели.
– Доброе утро, - улыбнулась она. - Слушай меня внимательно. Я должна уехать на несколько часов. По делам. Завтрак на столе. Хорошо?
– Ага.