Утром я хотел встать не позже семи, а проснулся в половине девятого. Сунул чемоданчик в нишу под окном, за холодную батарею, и вышел на лестничную площадку. Ключ я решил не отдавать – так спокойнее; а то вдруг вернется адвокат Денеш и начнет шарить у меня в комнате.

Но не успел я защелкнуть замок, как из двери соседней квартиры выскочила, щуря глаза, вчерашняя бабка. Видно, караулила меня.

– Уходите, господин военный?

Я думал, она спросит про ключ, но ее интересовало другое:

– Вас ночью не поднимали?.. А за нашим Тамашем в три утра прибегали.

Ее внук, тщедушный юноша с лицом фарфорового херувима, работал кем-то на станции.

– А что случилось?

– Плохие вести, ой, плохие! – она сокрушенно покачала головой. – Пути на Будапешт совсем перерезали. Поезда больше не ходят.

– Что вы говорите!

Я едва скрыл радость…

На улице я первым долгом кинулся к газетному киоску. Полистал страницы.

«За вчерашний день подбито двести советских танков. Большевистский клин северо-восточнее Будапешта разбит на мелкие части. Наша оборона гибка и сильна, как никогда».

Я уже умел читать газеты. Если называют фантастические цифры наших потерь и при этом говорят о гибкой обороне, значит дела у них плохи.

Интересно бы знать, куда нацелен клин: на Будапешт или сюда, на нас? Скорее, на Будапешт. С юга его уже обошли. Похоже, берут в клещи.

День начинался хорошо. Трудный, особый день!

На сей раз часовой меня не пустил в госпиталь. К тому же, на беду, подполковника Морица на месте не оказалось – уехал в командировку. Пришлось вызывать дежурного врача. Тот сначала заартачился:

– Есть строгое указание посторонних не пускать.

Я тогда сослался на личное разрешение начальника госпиталя. Подействовало.

Капитан Комочин оброс черной щетиной, но выглядел лучше, чем вчера. Особенно глаза: они опять стали живыми, блестящими, исчезло выражение страдания и боли.

Но рука еще была совсем слабой. Я едва ощутил ее пожатие.

– Вы сегодня молодцом, – произнес я с наигранной бодростью.

– Связались? – впервые я увидел в его глазах нетерпение. – Ну, говорите!

– Сегодня ночью вышлют за мной самолет. На старое место… Но только я должен подтвердить. В час дня… Что делать, товарищ капитан?

Он бросил на меня быстрый взгляд.

– Подтвердить!

– А вы?

– Что я?

– Я не могу вас оставить.

– Слушайте, Саша, вы, кажется, доконаете меня своим благородством.

Он шутит, он все шутит!

– А вы бы полетели?

– Знаете что! – рассердился он. – Кончайте сейчас же этот базар! Что со мной может случиться? Пока я здесь долечусь, придут наши. Какая разница, где болеть?

– А если…

– Никаких «если» не будет! – произнес он твердо. – Когда вам надо там быть?

– В двенадцать ночи.

– В девять вечера выедете на госпитальной машине. Ждите у чарды.

Я промолчал.

– Слышите? Лететь без всяких! Это приказ!

– А рация? Что с ней делать?

– Передайте лейтенанту Нема. Договоритесь о связи. Волна, время… Среди солдат есть радист.

– Сказать лейтенанту, куда я?

– Я сам… Как дела с кондитером?

– Вчера я звонил ему. Обещал прислать пропуск. У них начало в восемь.

– Ну вот, будет вам прощальный салют на дорогу… Вам надо идти, Саша.

Я встал. Было неловко. Что сказать на прощанье? Я не знал.

– Я потом еще зайду к вам.

– Не надо. Давайте попрощаемся сейчас. – Он протянул мне желтую руку. – Счастливого пути!

– Выздоравливайте!

Я пошел к двери. Я злился на него, на себя. Что за нелепое прощанье! Он остается здесь, один, среди врагов, раненый, беспомощный. Увижу ли я его когда-нибудь еще? «Выздоравливайте!» Словно я пришел навестить малознакомого человека, которому сделали операцию по поводу аппендицита в нашей больнице!

Но он сам виноват! Хотя бы капля сердечности… А если я… Он меня тотчас же высмеет: сентименты!

Взялся за медную ручку двери. Она была гладкой и холодной. Обернулся. Капитан смотрел мне вслед спокойно и, казалось, даже безучастно.

Я нажал ручку, приоткрыл дверь – и тут же захлопнул.

Шагнул к нему:

– Нет, я так не могу! Дайте хоть поцелуемся на прощанье.

– Саша!

Неожиданно он сам приподнялся мне навстречу. Я брякнулся на колени перед кроватью и ткнулся лицом в жесткую бороду, нечаянно задев рукой его грудь.

– Ox!

– Что такое? – отшатнулся я. – Слезы!

У него были мокрые глаза.

– От боли. – Он улыбался. – Сам навалился на меня, как медведь, и сам же спрашивает. Вы бы еще ковырнули пальцем рану.

Но я знал, что не от боли. Нет, не от боли!