дороги.

На экране шли рекламные кадры. Утопающий, как за соломинку, хватался за пузатую бутылку с крестом на этикетке. «Ликер «Уникум» – лучшее средство от заболеваний желудка. Пейте ликер «Уникум».

Я ждал. Было уже двенадцать. Никто так и не садился рядом.

Потух свет. Пошла хроника. Гитлер выступал по радио. Гитлер принимал посла Турции. Гитлер поздравлял с наградой какого-то седого генерала.

Четвертое место пустовало по-прежнему.

Замелькали кадры боев. Голос диктора уверенно сообщал о победах немецкого оружия на будапештском направлении.

Объектив кинокамеры надолго застыл на одном нашем подбитом танке. Возле него лежал обгорелый труп. Его специально положили так, чтобы было видно изуродованное лицо.

Сволочи! Я шевельнулся, наполняясь ненавистью.

И задел кого-то локтем.

Рядом со мной сидели. Пришли!.. Спокойно! Надо еще посмотреть, есть ли газета.

Да. Вот она, я ее вижу. Свернута в трубочку. Сжимает ее рука в перчатке. В черной перчатке.

В черной перчатке?

Я резко повернулся всем корпусом. Я еще не видел, но уже знал, кто сидит рядом.

Аги!

У нее был испуганный вид. Свет с экрана отражался в тревожно вопрошающих глазах.

– Ты?! – прошептала она едва слышно.

Я откинулся на спинку стула. Мне вдруг стало смешно. Я еле сдерживал смех. Она бежала от меня. Я не пускал. А встретились здесь.

Она ждала. Ах да, ведь я должен спросить!

– Выйдем, – шепнул я.

Она покачала головой:

– Нет.

Сзади зашикали. Я взял у нее чемоданчик, потянул за рукав, заставил встать.

Мы вышли на улицу.

– Так вот почему ты хотела отделаться от меня!

– Ничего я не знаю, – сказала она. – Пока ты не спросишь меня, ничего тебе не скажу.

– О чем я должен спросить? Приятно ли тебе вот это? – Я взял ее руку в свою. – Приятно ли тебе мое прикосновение?

– Повторите, пожалуйста, здесь шумно, я не расслышала.

Она смотрела на меня сияющими глазами и улыбалась. Я тоже. На улице стояла тишина.

– Так скажи же: ты поэтому убежала от меня?

Она кивнула.

– А если бы не это?

Ее глаза излучали тепло и ласку. Они все сказали. Удивительно, как много могли сказать ее глаза.

Мимо, громыхая, промчался бронетранспортер. Коротенький, словно обрезанный ствол пулемета, проводил нас черным, немигающим взглядом и напомнил: война!

– Рация у тебя, Аги?

– Нет.

– Но ты знаешь где?

– Да.

– И давно?

– Два дня.

– А, сестра! – догадался я. – Она тебя для этого вызывала?

– Да… Ей принесли. Уже давно, несколько месяцев. Сказали – от Дьюри. Это ее муж, – пояснила Аги. – Он был у вас в плену.

– Знаю.

– Ну вот… Сказали от Дьюри, пусть она спрячет и каждые пятнадцать дней ходит в «Хирадо». Она ходила, думала встретит Дьюри. А потом узнала, что его убили. Она чуть с ума не сошла… Ну, а теперь, когда пришла немного в себя, дала мне телеграмму – ее еще оттуда не выпускают. Она говорит, хорошо, что не выпускают. Говорит, что не сможет удержаться, увидит их, вцепится в горло среди бела дня… И плачет, плачет без конца. Так лучше, а то раньше она сидела целыми днями и смотрела в одну точку. У нее окаменело сердце. А теперь слезы его снова растопят… Она его очень любила. Очень-очень!

Она смотрела мне прямо в глаза, словно пыталась что-то прочитать в них. Я взял ее руку, провел кончиками пальцев по прохладной нежной коже.

Мы долго шли молча. Наконец я спросил:

– Куда мы идем?

– Не знаю… Не все ли равно?

– Где рация?

– В том доме, где я стояла с немцем. Он охраняет квартиру начальника гестапо, там же, на втором этаже.

– А рация?

– На первом. Такой же точно чемоданчик, как этот. У учителя сестры. Он старый и больной, уже полгода не встает с постели.

– Может быть, не надо выносить? Я мог бы прямо там… Понимаешь?

– Нет, нельзя. Хозяева плохие люди – учитель с женой снимает там комнату. Я вынесу и отдам тебе. Вечером, после шести. Когда сменится охрана. Они меня уже знают. Я вчера два раза ходила, сегодня. Нарочно.

– Проверяли?

– А как же! Вчера вот. Он открыл чемоданчик – а там принадлежности для бритья. Пошел со мной в дом. Учитель сказал, что пригласил меня: он не может сам бриться. Теперь уже больше не проверяют. Этот чемоданчик я оставлю там, а тот, второй, в котором рация, вынесу. Он точно такой же.

– А если все-таки проверит?

– Не проверит! – Она улыбалась. – Вот приставать, назначать свидание будет наверняка; они всегда пристают. Или приглашать на танцы в «Мирабель»… Ой, я не танцевала уже целую вечность.

– И ты пойдешь?

Она покачала головой:

– Нет.

– Но все-таки пообещаешь?

– Я всем обещаю. Жалко, что ли.

– А если потом снова встретишь?

– Ну и что? Снова наобещаю.

– И поверят?

– Поверят. Мне все верят.

– Я тоже, – сказал я шутя.

Она взглянула на меня серьезно:

– Не говори так.

– Почему?

– Как ты не понимаешь? Они – другое дело. Они враги, у них танки, пушки, автоматы, пистолеты. А у меня улыбка, накрашенные губы, вот эта шляпка, вот эти туфельки – им очень нравятся такие туфельки, на сплошной подошве. Они называют их: танки. И ведь это, в самом деле, не туфельки, не улыбка, не шляпка. Это мои танки, мои автоматы. И мне обидно, когда ты говоришь мне: не улыбайся им, не езди с ними на машине. Я же не говорю: не стреляй в них из автомата.

– Мне не хочется, чтобы ты им улыбалась.

– А мне? Я их ненавижу. А вот улыбаюсь. И даже целую…- Она смотрела на меня с дерзким вызовом. – Целую – слышишь?.. Что ты молчишь? Говори, кто я такая. Я знаю, что ты думаешь.