не удерживал их больше языческий страх перед чужими, но грозными божествами. Всё явственнее ощущая конец своего могущества, они стали беспощадными и злыми, как осенние мухи, кусающие перед смертью всех без разбора.

Через два дня после отъезда Антония из Обнорского монастыря татарская конница ворвалась в святую обитель и, раздосадованная скудностью добычи, начала бессмысленно крушить постройки — пекарню, кожевню, коптильню, трапезную, амбары. Переночевав в монашеских кельях и поместив лошадей своих на ночь в деревянном храме Преображения Господня, они наутро подожгли и эти строения, а чернецов порубили саблями — порубили всех, кроме Назария, который сумел заранее спрятаться в чане для квашения капусты. Он таился в нём, беспрестанно творя молитву, до ухода татар, а когда вылез, предался слезам и отчаянию.

Похоронив убиенных братьев своих в одной братской могиле, задумался: куда податься? Решил: только в Москву. Тысячи русских людей только на неё и возлагали все упования свои, все надежды на избавление от татаро-монгольского ига. И именно в Москве, знал Назарий, живёт дивный брат его духовный — инок Антоний. Представлялось Назарию, что только Антоний один на всём свете может понять его, сможет помочь ему в его решении — поменять монашескую рясу на воинскую кольчугу, чтобы отомстить и за отца Александра, и за всех остальных тридцать восемь невинно убиенных братьев.

Пока добирался до Москвы, решение его крепло при виде других разорённых монастырей, в которых не слышно было ни четьи-пения, ни звона колокольного, только заупокойные молитвы да стенания умирающих.

В Тверском уезде в разграбленном татарами монастыре Тутанском нашёл Назарий одного оставшегося в живых инока, который стал его спутником и который тоже решил уйти из монахов в ратники, говорил убеждённо:

— Скоро, скоро в геенну огненную уйдут нечестивцы. Близок час погибели их, потому что всё видит неумытный Божий Суд. Один воин татарский посмел наступить ногой на надгробную плиту блаженного Ксенофонта, чтобы сесть на коня. Господь не потерпел кощунства: конь свалился и задавил татарина мало не насмерть.

Чудов монастырь столь сильно понравился Назарию, что колебание впервые посетило его: истинно — обитель, лишь благолепие и лепообразие обитают тут.

Благовест к вечере. Липовая аллея во дворе, белые стены в осеннем ярком солнце… А в самом монастыре, под древними каменными сводами тихо и тепло, пахнет ладаном, воском. Вот бы остаться здесь навсегда!.. И новый брат из Тутанска, видно, в том же мечтании, сказал вдруг:

— Брат Назарий, а гоже иноку брать меч в руки? Не противно ли сердцу христианскому чувство мщения? Ведь не можно же жить по Ветхому Завету — око за око, кровь за кровь?…

— Нет, не прав ты, — возразил Назарий, который сам мучительно думал над тем, имел ли он право на то, чтобы пытаться отплатить злом за зло. — Даже в Ветхом Завете есть слова, отвергающие мщение. Мы же, православные, хотим подражать Тому, кто и на кресте думал о спасении распявших Его. Я ещё на Обноре решил: как скажет брат Антоний, так и поступлю, без его слова не решусь.

— Тогда и я тоже. Пойдём вместе к нему.

Пример Пересвета, которого вместе с братом Ослябей[108] преподобный Сергий Радонежский послал к Дмитрию Донскому воевать против Мамая и который первым сразился пред началом битвы с татарским великаном Темир-мурзою, слишком памятен был для русских иноков, во многих сердцах зажигал стремление встать с оружием в руках за правую веру, задруги своя.

— Когда мы воинствуем против житейских грехов и страстей, вооружаемся на происки сатаны, не так же ли надобно подниматься против врага, который зорит и крушит святыни христианские? — Глаза Антония лихорадочно блестели на осунувшемся лице. Несколько ночей уже он не спал, молясь с братией об отведении опасности от Москвы.

— А заповедь — не убий? — доискивался Назарий.

— Да, не убий, а возлюби даже и врага своего, но — сокруши врагов Божиих и врагов Родины своей православной, — твёрдо возразил Антоний. Потом вдруг замолк надолго, спросил тихо: — А что, Назарий, неужели и келью преподобного Павла сожгли?

— Её-то самую первую запалили.

«Не потому ли он мощи-то свои приказал диким камнем укрыть?» — больно толкнулась в сердце Антония догадка. Он вспомнил ночь, проведённую в тесной бревенчатой, почерневшей от времени и непогоды избушке. Дощатая лежанка, покрытая рядниной. На столике корчага и глиняная кружка. А ещё- Святое Евангелие. И это всё добро преподобного Павла Обнорского. Перед божницей теплилась негасимая лампада. Огонь её, видно, так давно был зажжён, что от жара его закоптился и как бы даже слегка обуглился бревенчатый потолок. Могла бы лампада ещё много лет освещать тёмные лики Святых… Благословен Бог, сподобивший нас приобщиться к такой жизни. Если же губят то, что по благодати ниспослано, какие тут сомнения и колебания!

— Идите, братья! — напутствовал Антоний. — Повторяйте про себя молитву митрополита Иллариона — помнишь, Назарий, я говорил тебе про его «Слово о Законе и Благодати»? Просите Бога, как он просил: «…нашим пригрози соседям, бояр умудри, города умножь, Церковь Твою укрепи, достояние Своё убереги, мужчин, женщин и младенцев спаси».

— А сам ты, Антоний, пойдёшь на рать?

— Я должен быть неотлучно при великом князе. Он пойдёт в бой — я с ним.

В Кремле было шумно и многолюдно. Кроме княжеских дружинников, готовились выступать в поход и ополченцы. Сапожники и оратаи, кузнецы и огородники, бондари, купцы, ремесленники — все, способные держать в руках копья и мечи. Они объединялись в сотни и тысячи, вооружались. В одном из полков приметил Назарий молодого чернеца, одевшего поверх чёрной рясы кожаную без рукавов рубаху с нашитыми на ней железными чешуйками — в таких куяках изображены на иконах святые воители Георгий Победоносец, Дмитрий Салунский. Чернец обрадовался новым братьям, помог им облачиться в такую же, как у него, броню и получить в кузнице ещё горячие, прямо из горна, копья.

Великий князь находился в палате один и приказал никого не пускать, допрежь сам не покличет. Он чувствовал необходимость хорошо всё обдумать и принять окончательное решение.

Такие складывались обстоятельства, что никто- ни мать, ни Юрий Патрикиевич, ни даже духовник Антоний, никто решительно не мог помочь ему советом, определиться он должен был сам, самодержавно. И он чувствовал в себе силы сделать это.

Когда он кинул клич, разослав гонцов по всем уделам и в соседние великие княжества, сразу же потянулись в Москву вооружённые воины и добровольные ополченцы. Василий Васильевич не мог не радоваться, наблюдая через окно за прибытием всё новых и новых сотен и тысяч, которые разбивали на Великом лугу и на Кучковом поле временные становища и готовились к походу — точили мечи, оперяли стрелы, чистили щиты и подковывали коней в ожидании, когда великий князь выступит на неприятеля. Он в полной мере понимал и ценил, что такой отклик у ратных и мирных людей нашёл потому, что его признали как законного, наследного государя — такого государя, который не может желать зла своим подданным, не станет их притеснять, хотя бы потому, что ведь и у него самого растёт наследник.

Утром Василию Васильевичу всё как будто было ясно, оставалось только выбрать, кому возглавить поход на татар — самому или кому-то из ближних своих, Юрию Патрикиевичу ли, Шемяке ли с его братом.

Бдительная сторожа сообщила, что с ханом Улу-Махметом пришла рать из трёх тысяч воинов. Вторая сторожа подтвердила это и привезла важный язык — татарского царевича.

При первом расспросе царевич гордо молчал. Василий Васильевич велел усилить пытание, и на дыбе царевич подтвердил: да, всего три тысячи конников. Великий князь решил: сам поведу войска. Подошёл к иконе Спасителя византийского древнего письма, помолился:

— Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твоё, победы православным христианам на супротивные даруя и сохраняя Крестом Твоё жительство.

Спас смотрел на Василия Васильевича своими огромными открытыми глазами, вопрошая и взыскуя.

К обеду примчался гонец с грамотой самого хана, который остановился перед русскими рубежами в