цветные шали, готовы были получать от своих любовников и поклонников записочки с назначением свидания.
Для Яго и Субаиды это празднество было в новинку, оно напоминало карнавал после Великого поста, когда религиозные мотивы сочетались с шутовскими и дело кончалось форменной вакханалией. Народ ожидал этого с нетерпением, потому что язвительная буффонада позволяла подшучивать над строгими нравами церкви, посмеиваться над ее верховенством и напрямую издеваться над тупыми монахами и чрезмерными ревнителями disciplinae clericalis [62]. Власти дозволяли подобные празднества скрепя сердце, сдерживая рвение альгвасилов пресекать шум и беспорядки.
Многие находили в этом предлог для того, чтобы предаться чрезмерному питью и обжорству в тавернах Королевских кузниц, зная, что альгвасилы, или копьеносцы, будут смотреть на это сквозь пальцы. В тот день вино лилось рекой, мужчины закрывали лица масками, чтобы не быть узнанными, а расторопные подростки только и сновали взад-вперед с нахлобученными архиепископскими митрами [63] из фетра или соломы, прося у дам сладости и другие лакомства.
Яго и Субаида не уставали обмениваться взглядами, то заговорщицкими, то нежными, хотя к ним вплотную втерлась некая дворянская компания, которую сразу можно было отличить по высокомерному поведению, дорогой обуви и золоченым поясам. Лица у всех скрывались под шляпами в перьях, а один из них, моложавый, с реденькой бородкой, с живыми голубыми глазами, белокожий, упорно наблюдал за ними, нервно подергивая шеей. Углядев его, медик старался не упускать незнакомца из вида, отметив дамасскую шпагу и плащ, подбитый горностаем — верные знаки принадлежности к высшему сословию. Не нравились ему подобные тщеславные щеголи. От этого к тому же исходила прямо-таки волна спеси, он буквально буравил их своим взглядом, криво ухмыляясь, глядел с надменностью, которую даже не пробовал скрыть.
«Что надо этому надутому щеголю?» — досадовал Яго.
Внезапно началась какая-то суета в толпе, ожидавшей открытия ворот кафедрального собора, раздались восклицания детей, послышались звуки рожков, литавр и дудок. Яго оторвал взгляд от насмешника, вытянул шею и приподнялся на цыпочки, чтобы не упустить ничего из шествия, о котором извещали герольды. Из-за темной громады собора возникла большая повозка, украшенная гирляндами из осоки и мирта. Ее тянули шесть запряженных мулов, которые с трудом пробивались в неимоверной толчее. Впереди шествовали пажи в ливреях и барабанщики, самозабвенно колотившие своими палками. Толпа приветствовала появление повозки шумными возгласами.
— Епископчик, епископчик! — неистовствовала площадь.
Субаида удивленно вскрикнула, потому что на повозке сидел на каком-то нелепом возвышении толстый мальчик, одетый в епископское платье. Куцая митра, видавшая виды риза священника, в которую могли бы поместиться двое, и вылинявшая, когда-то пурпурная, сутана составляли его маскарадный костюм. Однако общий хохот зрителей вызвали некоторые детали его убранства. За монашеской подпояской торчали кинжалы и деревянный меч непомерных размеров — намек на известный воинственный дух архиепископа севильского, его преосвященства Хуана Санчеса, неразлучного спутника короля в его походах против гранадцев. Черная борода, сделанная из кусков шерсти, свешивалась с подбородка, а привязанный большой красный нос напоминал о склонности церковника к ароматным напиткам Бургундии и Кариньены. Расточая великодушные благословения направо и налево, он попирал своими пурпурными башмачками нескольких статистов, изображавших неверных, которые то и дело богохульничали, выкрикивая пикантные заявления по поводу пристрастий прелата и каноников.
— У нас в Гранаде, если, не дай Бог, кто осмелится посмеяться над нашими служителями Аллаха, его тут же побьют камнями за богохульство, — удивилась назарийка. — Я с детства помню праздник ид аль- Фитр на исходе Рамадана, он чем-то похож на карнавал. Представляешь, вся Гранада заполнена мужчинами и женщинами, которые осыпают друг друга цветами, брызгают розовой водой, кидают апельсины и сладкие лимоны, говорят друг другу приятное, играют на скрипках и лютнях.
— Веселье — прекрасное средство для поддержания душевного здоровья народа. Кроме того, здесь важен юмор простого люда, так он уравнивается с дворянами.
За повозкой с фривольным кортежем следовала другая, украшенная цветными ангелочками, увитая плющом и лианами, на которой возвышался возмутительный пузырь, напоминавший фаллос, и несколько певчих, одетых купидонами и херувимами, громко распевали непристойные куплеты, которые толпа тут же с хохотом подхватывала, пританцовывая в такт.
— Прыг, скок, епископ! Задери подол, покажи свой кол!
Из-под стрельчатой арки показался еще один кортеж, представлявший кафедральных каноников с восковыми кадилами. Они танцевали, подбрасывая огромные накладные животы, которые должны были свидетельствовать о жадности церковников; один из них, горбун, представлявший козла, со сбившимися набок рогами громко имитировал звуки животных, пускание ветров, отрыжку и блеяние, на что толпа многоголосно вторила ему.
— Прыгай, епископчик, скачи, каброн ![64] — кричали все, не переставая прыгать.
Шутовскую кавалькаду замыкала не менее эксцентричная повозка, ее тащила упряжка недовольно кричащих ослов, увешанных колокольчиками. А на повозке семеро монахов, балагуря, олицетворяли семь смертных грехов. Публика на балконах приветствовала их с особым подъемом, что вспугнуло голубей и ворон, гнездившихся в бойницах башни эпохи альмоадов. На этой платформе ряженые монахи показывали назидательные сценки, приводя в восторг публику, которая вовсю пользовалась случаем посмеяться над духовенством, далеко не безупречным в этом южном городе.
Один из монахов, с привязанным горбатым носом, изображал продавца индульгенций: с гротескной жадностью он набивал вырученными деньгами котелок. Другой, с непомерным животом, жадно уминал огромную краюху хлеба; третий с похотливым видом бесстыдно щупал блудницу-любовницу, на что другой монах, заломив руки, комично показывал публике: дескать, как нехорошо! Сценка была поставлена так живо и проказливо, что зрители буквально закидывали их монетами и сладостями.
Потом зрители переключились на другую сценку на той же ослиной повозке, где монах с прилепленной бородкой бахвалился перед всеми своими золотыми цепочками, а еще один предавался полуденной сиесте в углу повозки, громко храпя и пуская ветры. Его коллеги тут же изображали, будто ему снится, что он показывает рукой на дом архиепископа и злословит на ухо своему товарищу по поводу богатого убранства жилища. Из толпы раздался голос:
— Не завидуй архиепископу, его кошелек так же пуст, как у тебя после стольких лет войны.
— Зато он его сразу наполнит, случись война с маврами!
Под ритмичное звучание музыки все три платформы, окруженные клубками ряженых в масках, проследовали до улицы Франкос, не прекращая отпускать острые шутки; подросток, изображавший архиепископа, не уставал прикладываться к тощавшему на глазах бурдюку с пахучей
— Епископчик, епископчик! — кричали все, подпрыгивая.
— Давайте не будем отделяться и пойдем за ними, — предложила дочь адмирала.
Тем временем музыканты играли серебряными плектрами на лютнях, а еще на свирелях, мельничных трещотках и виолах, подыгрывая куплетам Минго Ревульго, известных по всему королевству:
Шумная кавалькада задерживалась у каждой таверны, где участники шествия именем прелата Санчеса просили подать им стаканчик вина или тарелку рагу с овощами. Вскоре часть сопровождавших,
