Неожиданно отблеск факелов и первые лучи солнца случайно сосредоточились на согбенном силуэте приговоренного, и это выглядело ужасно. Несчастный возник из мрака, и стало видно, что на нем не было живого места. Это было окровавленное чучело, тяжело дышавшее, издававшее при этом свист, похожий на звук кузнечных мехов. Босой, со спутанной бородой и в разорванной рубахе, он едва мог прикрыть срамное место. Потеки крови по всему телу, кисти рук отрублены, из культей сочится вязкая кровавая жижа. С какой же методичной обстоятельностью палач из Сан-Хорхе издевался над смертником! Однако присутствовавшие еле смогли сдержать вскрики оторопи и ужаса, когда увидели его пустые глазницы — две дыры, черные, как деготь. Глаза, волосы, зубы были вырваны — свидетельство бесконечной жестокости. Яго, охваченный состраданием, спрашивал себя: «Какое зло нужно было совершить, чтобы заслужить подобное наказание?»

Осужденного впихнули в железную клетку, где он должен был ждать смерти от истощения и потери крови, снося оскорбления толпы. Один из стражников сбросил со стены канат, другой привязал его за металлическое кольцо каркаса и велел поднимать клетку. С помощью нескольких жердей, под крики толпы, сопровождавшей подъем дружными криками «раз, раз, раз!», осужденного подтянули на несколько метров вверх по башенной стене. Раздался звук литавр, толпа колыхнулась, и суровый судья, театральным жестом развернув лист пергамента, провозгласил:

— Да услышат все! Этот неверный, назвавшийся Абу Яханом, объявлен виновным в подстрекательстве к беспорядкам и заговоре, он проповедовал ложную веру среди жителей Адарвехо, что категорически запрещено властями Севильи. После воздействия на него железом и колесом злодей сознался в замысле и исполнении вероломного заговора против королевской заложницы, находящейся под покровительством короля дона Альфонса и кастильской короны. В качестве наказания за злодейства досточтимый суд приговаривает его к медленной смерти в клетке. Да свершится справедливость! Именем Севильи. За сим утверждаю: Алонсо Коронель, старший альгвасил Совета.

На какой-то момент толпа затихла, осмысливая тяжесть преступлений, совершенных против короля — лучшего из монархов, который был ниспослан им Богом и которого они обожали до фанатизма. Это было слишком для какого-то презренного мавра. И приговор, вынесенный уже их чувствами, вылился в крике:

— Иноверцу — смерть!

Толпа взорвалась, обрушив на преступника шквал проклятий и камней. Осужденный согнулся за прутьями, охрана под барабанный бой ушла прочь. И вот когда шум поутих и народ стал расходиться по своим будничным делам, из жуткой клетки вдруг донесся постепенно усиливавшийся стон, похожий на жалобное моление, которое никто сперва не разобрал, пока оно не переросло в животный крик. Уже отчужденный от всех и вся, несчастный выкрикнул:

— Ла илаха ила аллах! [59] — и добавил еще что-то.

Потом смертник обмяк и сполз на пол клетки с душераздирающим стоном. Люди с отвращением уходили прочь. На стене осталась висеть железная клетка, и целая стая ворон закружила перед ней, довершая скорбную картину. Яго, охваченный тошнотворным чувством, пошел через толпу и не останавливался до рыночных лавок Алатареса. Он не знал, стоило ли радоваться смерти несчастного неверного, прощать его или сочувствовать ему. Кто мог с точностью подтвердить, что этот жалкий человек на самом деле был организатором неудавшегося покушения на Субаиду, как утверждали власти? На какой-то момент он предположил, что свершившееся как-то умиротворит мятущееся сердце назарийки и положит конец ее подозрениям, однако жестокость казни ослабляла этот, казалось бы, веский аргумент.

Притихшие приятели уселись около дымящейся жаровни и заказали овсяные лепешки со свиной поджаркой и вино, которое сразу на них подействовало. За едой Ортегилья, со смаком рыгнув, удивил присутствующих вопросом, видимо его самого изрядно занимавшим.

— А вот кто-нибудь понял последние слова этого несчастного? — выразительно сказал он. — Знаете, что он исторгнул? Страшное проклятие!

— Ты имеешь в виду ругань? — спросил Яго.

Судья блудниц снисходительно провозгласил:

— Именно! Эти слова он произнес на имада, на говоре гранадских назари.

— Не томи душу, Ортега. Говори!

— Странное получается дело, друзья, — туманно продолжил тот. — Для начала должен вам сказать, что этот тип — сенете, так называют людей одного из племен Берберии, которое когда-то пришло с гор Атласа, владений воинственного султана Осмина. Эти люди отличные вояки, грозные наемники, их боятся даже в мирное время. У них строгая конспирация, и они держат в страхе приграничные территории: совершают жестокие набеги, причиняя несчастья многим христианским семьям.

— Тогда получается, что это был убийца-фанатик? — спросил Фарфан.

Яго погрузился в раздумья, вспомнив, что говорила ему Субаида: «Мне кажется, что я стала жертвой какого-то заговора», — время показало, что она была права, хотя бы потому, что казненный вполне мог быть причастен к попытке отравления. Это меняло дело; убийца наказан, и ей можно успокоиться.

— Кто знает, насколько суд был беспристрастен. В застенке пытают всякими щипцами и угольями, любой человек сознается в чем угодно, — заявил он, думая одновременно, в чем же состояло проклятие. — Так что иноверец добавил под конец такое, что тебя так смутило, Ортега?

Судья проговорил бесстрастным тоном:

— Эти воинствующие монахи живут отшельниками в своих рибатах, где предаются медитации, изучению своего священного писания и другим тайным обрядам; их даже сами мусульмане боятся, однако верят в предсказания и откровения, будто словам самого пророка. Так вот, этот человек произнес ужасное пророчество, которого не заметило большинство присутствовавших.

— Ну, так это следствие пыток и враждебности, ничего более.

— Да нет, маэстро Исаак. У тех, кто понял его жалобный вой, волосы от этой угрозы встали дыбом, — с досадой ответил Ортегилья. — Вот это отчаянное предсказание: «Этот город создал новую веру под знаком беспощадности, и над ним сомкнутся волны черной гибели. Месть за меня — ваши кровавые слезы».

— Да будет, не верьте подобному вздору. Это бред умирающего, который надеялся напугать своих палачей, — отрезал иудей. — Бессвязная болтовня, ничего более.

— Болтовня? Ну уж нет! Свое предсмертное слово мавр говорил серьезно, сегодня, конечно, ничего не случится, но помяните мое слово: в Севилье грядут трагические события.

Фарфан перекрестился и поцеловал свой амулет. Потом произнес молитву против плохих предзнаменований, заклиная сглаз смертника. Ему никогда не нравились подобные проклятия, тем более в устах агонизировавшего от пыток иноверца, взывавшего к своим нечестивым божествам.

Яго кинул на стойку несколько монет и вышел из трактира. Еле отвязался от попрошайки, который плелся за ним, стуча по грязной оловянной тарелочке.

Придется, видимо, ждать другого случая для примирения с родом человеческим.

Мутным и робким лучом забрезжил рассвет Дня невинных [60]. Ночью прошел дождь со снегом, но город все равно готовился поразвлечься на зимнем карнавале и его главном празднике, который назывался Днем маленького епископа [61]. Едва занялся день, веревочники и рыбаки из Трианы перешли через понтонный мост, в то время как их хозяйки, ряженые дети и даже кичливые идальго, вытащив из сундуков и надев на себя лучшее платье, двинулись толпами к кафедральному собору, настроившись на всеобщее братание. Мастерские, рынки и дворы опустели, в то время как площадь Кабильдо заполнилась зеваками, жаждавшими поглазеть на веселое шествие.

Субаида, Яго, Ортега, Фарфан и родственники семьи Тенорио пришли к Бревенчатым воротам, где уже бурлила толпа. Здесь верховодила дочь адмирала донья Тереса, говорливая особа с волосами цвета спелой пшеницы, разодетая в вызывающе обтягивающее фигуру парчовое платье. Они влились в веселую толпу, в которой сновали коробейники со всякими снадобьями и реликвиями, выступали клоуны, прибывшие за пару дней до главного праздника; здесь севильские дамы, разодетые в платья с пышными кружевами и в