— А я возьму да обрежу!

— Попробуй только! — сурово пригрозил мельник. — Не режь косы, не позорь моих седин — девка без косы, что мужик без… носа.

Ивор усмехнулся, отлично понимая, какого носа недостает у мужика. Детей у Еловита, как нарочно, три девки, и женихи во двор не больно спешат. Старшая уже в перестарках значится, девятнадцатый годок пошел, средняя только-только в пору входит, а младшей на Семуху семь лет сравнялось. Красивые девки, все русоволосые, зеленоглазые, как водяницы, а уж языкатые — не приведи боги. Вестимо, отцовы баловницы. Женихи, поди, не столько кумовства с Водяным чураются, сколь шуток да насмешек красоток злоязыких. Только справного парня Водяным не отпугнешь, острым словцом не отвадишь — найдет-таки коса на камень, сыщутся смельчаки, перешутят-перебалагурят добрые молодцы обеих старшеньких. Глядишь — стыдливо опустятся зеленые глаза, замкнутся дерзкие уста, вспыхнут румянцем щечки, а вскорости рыжие кони примчат к мельнице изукрашенную повозку, и не уйдут сваты, как прежде бывало, с тыквой во весь обхват…

Младшая дочь, Радушка, о своих женихах еще не помышляла, помогала только гонять сестриных — то «нечаянно» щи им на праздничную рубашку вывернет, то кошку царапучую в руки сунет: «Подержи Мурку, дяденька!», а то, сестрой подученная, торчит рядом с ней в горнице, как приклеенная — не дает горе-жениху к устам сахарным прильнуть, слово главное молвить, да еще грозится «батюшке сказать». Не скажешь по ней, проказнице, что родилась Радушка слабенькой, писклявой, а после смерти матери и вовсе зачахла, как веточка надломленная. Носил ее отец по ведуньям-шептухам, те что только не делали: и осинку молодую клиньями надвое разнимали, дитя через раскол проносили, приговаривали: «Подите, сухоты, в чистое поле, грызите горькую осинку, самую вершинку», и водой сквозь решето на темечко прыскали, и к печке пяточками прикладывали, и дымом орешниковым дышать давали — ничего не помогало.

А в черную ночь на изломе зимы Радушка умолкла и засобиралась на тот свет.

Говорили про ведьмаря — будто берет он себе душу человеческую и черпает из нее силу, пока не исчезнет она бесследно, а в тело больного поселяет злого духа. Тот дух, как освоится, сей же час людям вредить начинает: порчу на скот наводит, родичей промеж собой ссорит, воду в колодцах мутит, бури да засухи засылает.

Только меньше всего думал о злых духах ослепленный горем отец, холодной зимней ночью нахлестывающий спотыкающегося в темноте коня! Конь таки повалился, подвернул ногу — версты не добежал. Полетел мельник головой в сугроб, да не шею берег — ребенка, на груди под тулупом спрятанного. Подхватился с колен, даже шапку оброненную подбирать не стал, так и побежал дальше, простоволосый, обжигая горло морозом. Закричал страшно, заколотил ногами в дверь избушки, словно волки за ним гнались — поди не открой! Повалился в ноги заспанному ведьмарю и, пока тот с трудом соображал, что к чему, взмолился о помощи, прообещав свою душу — ничего другого у него не оставалось, все деньги по шептухам разошлись. Долго еще мельник плакал и ломал руки, нес ерунду, пока ведьмарь в сердцах не вышвырнул его за воротник в сенцы, вдогонку обругав по-черному, чтобы не мешал смотреть ребенка. Иной раз крепкое словцо оказывается действеннее уговоров и увещеваний. Так оно и вышло — опомнился мельник, притих в углу, ожидая исхода.

Довольно скоро ведьмарь вынес ему ревущую, брыкающуюся девчонку, брезгливо сунул в руки вместе с мокрой пеленкой, молвил: «Забирай свою криксу… да смотри не проговорись в деревне, что ко мне носил… еще насудачат чего, подменышем окрестят — житья девчонке не будет».

Заикнулся было мельник об оплате, но ведьмарь только рукой махнул. Что, мол, с тебя возьмешь? Проку мне с твоей души, как с козла молока…

Так бы и закончилась эта история, не наберись мельник смелости, не заседлай по осени только- только переставшего хромать коня, не вернись к затерянной в лесу избушке. Принес денег, сколько успел скопить, привез показать крепенькую годовалую дочку.

Ивор, и думать забывший о полубезумном ночном просителе, не сразу признал его в чисто одетом, смущенном мужике, комкающем в руках кошель с припозднившейся оплатой, а признав, удивился еще больше. Люди, которым он помогал, потом сторонились его пуще прежнего — словно боялись, что вместе с ведьмарем вернется отступившая было болезнь.

От денег он снова отказался. Годовушка нещадно тягала за хвост молча упиравшуюся кошку, а ведьмарь с мельником ночь напролет просидели за столом, разговорившись за жизнь. Не сказать, чтобы они сдружились; вернее будет — приняли друг друга какими есть…

— Хорошо хоть рыбы нажарить сподобилась, — одобрительно хмыкнул Еловит, заглядывая в устье печи, — ты уж не обессудь, мелочь одна, на Крыле-то не ловим, а в ручьи крупняк не заходит.

— Ничего, слаще будет. — Ивор, не кочевряжась, подсел за стол. Уютно было у мельника в избе, хоть и тесно, да чисто. Под сводом печи дотлевали заботливо собранные горкой угли, что еще долго будут давать ровное бездымное тепло. Радушка пристроила калиновую ветвь сбоку от печки, чтобы обдувало, сушило ягодки живым теплом, присела на корточки у ног ведьмаря, любопытно заглядывая в свесившуюся до пола, изредка шевелящуюся котомку.

— Ой, киса, кисонька…

— Поиграй с ней, — попросил Ивор то ли девочку, то ли кошку, выглянувшую на запах рыбы.

— Поди, зайчонок, посиди пока в горнице, нам поговорить надобно, — поддержал ведьмаря мельник.

Радушка переглянулась с кошкой, кивнула, прихватила несколько рыбок и вышла. Кошка без зова выскочила из котомки и побежала за ней.

— А все-таки подменил ты мне дочь, ведьмарь, — полушутя-полусерьезно посетовал мельник. — Ты только глянь на нее — какая махонькая, а иной раз диву даешься, откуда что берется. Все травки наперечет знает. С конями говорить умеет, стоят перед ней — не шелохнутся. Не от меня же научилась, не от сестер тем паче…

— Может, и подменил, — не стал отнекиваться Ивор. — Что-то по своей воле отдал, что-то, не спросясь, сама взяла… Вот выйдет из твоей Радушки знахарка, будешь знать, как ведьмарей посередь ночи будить.

— А что, оно и к лучшему, — неожиданно согласился мельник. — Будет в округе хоть одна стоящая шептуха… Эх, бабы с возу — коням легче, давай-кось мы с тобой с медовухи летошней пробу снимем!

И, не мешкая, сбегал в сенцы. Долго возился, двигая тяжелые пяты кадушек по глинобитному полу. Вернулся с кувшином, плескавшим через край смолисто-рыжей медовухой, веющей сладостью и летом. Прежде чем разливать, снял со стены ложку с длинным резным череном, что хозяйки варенье мешают, пошарил им в и без того пенной бражке, виновато объясняясь под недоуменным взглядом гостя:

— В прошлый раз недоглядел я — мыш в кувшине утоп, а сыскался только на дне в порожнем. Хорошо, я же и разливал, отставил да припрятал потихоньку, а то надавали бы мне гости тумаков, как пить дать!

— Найдешь — клади на закусь, — пошутил Ивор, окидывая взглядом избу, больше смахивающую на знахарскую кладовую — свисали с матицы пучки ромашки, зверобоя, череды, сморщенные корни одуванчика, которые несведущие люди принимают за крысиные хвосты, полотняные мешочки с мелко истолченными травками — ведьмарь признал по духу девясил, аир, шалфей и многие другие, не имеющие названий на человеческом языке.

— В горнице еще больше, — сообщил Еловит, наблюдая за гостем. — Зайдешь — расчихаешься. Ты скажи прежде — счеты сводить надумал? Знавал того купца?

— Да нет вроде. Водяницы растревожились, вот и заглянул проведать.

— Наглядел чего? — Мельник выжидательно замер с кувшином, занесенным над кружкой. — Говори уж, не томи!

Ивор помолчал, подбирая слова.

— Кто-то забрал жизнь, которая ему не принадлежала. Водяницы пытаются вернуть украденное, но выходит еще хуже. Равновесие нарушено, Еловит. Я должен его восстановить, пока не слишком поздно.

— А ежели не сумеешь?

— Должен. И как можно скорее.

Медовуха наконец потекла в кружку, остановившись вровень с краями.

— Ты, бают, давеча у старосты гостил? Выведал что хотел?