— И банан?
— А бананы — кабанам.
— Кабанам?
— Ну да, Долбиле, Клыкачу, Рывуну и Мордану. — Думминг замолчал, потому что вдруг понял: взрослый человек не должен помнить такие вещи. — Во всяком случае, так считают дети.
— Бананы — кабанам? Некоторое нарушение традиции, не правда ли? Я бы оставил им желуди. Или яблоки, брюкву в конце концов…
— Да, сэр, но библиотекарю нравятся бананы.
— Очень питательный фрукт, господин Тупс.
— Конечно, сэр. Хотя, если говорить честно, это не совсем фрукт, сэр.
— Правда?
— Да, сэр. С точки зрения ботаники это особый вид рыбы. А согласно моей теории, он эволюционно ассоциируется с крулльской морской иглой, которая тоже желтая и плавает гроздьями или косяками.
— И живет на деревьях?
— Обычно нет, сэр. Банан явно захватил новую нишу.
— О боги, неужели? Странно, но я всегда недолюбливал бананы и крайне подозрительно относился к рыбе. Это все объясняет.
— Да, сэр.
— А они нападают на купальщиков?
— Никогда не слышал об этом, сэр. Возможно, они достаточно умны, чтобы нападать только на купальщиков, неосмотрительно удалившихся от берега.
— Ты имеешь в виду… забредших глубоко в леса? И угодивших в заросли банановых деревьев?
— Возможно, сэр.
— Коварные твари.
— Да, сэр.
— Почему бы нам не устроиться поудобнее, господин Тупс?
— Конечно, сэр.
Спичка вспыхнула в темноте, и Чудакулли закурил свою трубку.
Анк-морпоркские сантаславы практиковались несколько недель.
Традицию приписывали Анаглиптс Хаггс, организатору лучшей группы городских певцов, призванных поддерживать в горожанах дух товарищества и сердечности.
Да, кстати, маленькое замечание. Будьте крайне осмотрительны с людьми, которые не стыдятся во всеуслышание твердить о «товариществе и сердечности», как будто это какие-нибудь горчичники, которые можно налепить на спину обществу. Стоит вам проявить излишнюю доверчивость, как они мигом организуют какой-нибудь майский танец, и тогда выход остается только один: попытаться добраться до опушки леса.
Певцы уже одолели половину Паркового переулка и почти допели «Веселую рыжую курицу»[21]. Голоса сливались в полной гармонии. Банки были полны пожертвованиями беднякам города — по крайней мере, той части бедняков, которая, по мнению госпожи Хаггс, была более-менее живописной, не слишком вонючей и обязательно говорила «спасибо». Люди подходили к дверям, чтобы послушать пение. Снег озарялся оранжевым сиянием. Снежинки кружились в свете свечных фонарей. Если поднять нарисованную выше картину, под крышкой непременно обнаружился бы шоколад. Или, по крайней мере, богатый выбор печенюшек.
Но вдруг в слаженное пение начал проникать некий диссонанс.
Еще одна певческая группа маршировала под бой совсем другого барабана. Барабанщик был явно обучен в каком-то другом месте — возможно, другими живыми существами и на другой планете.
Возглавлял группу безногий человек на маленькой тележке, который распевал во всю глотку и использовал в качестве тарелок две миски. Звали человека Арнольд Косой, а его тележку толкал Генри- Гроб, чье хриплое пение часто прерывалось приступами неритмичного кашля. Рядом с ними шагал человек самой обычной внешности, если бы не две весьма странные детали. Во-первых, он был облачен в рваную, грязную, хоть я дорогую одежду, а во-вторых, его не лишенный приятности тенор заглушало кряканье сидевшей у него на голове утки. Откликался этот человек на имя Человек-Утка, хотя сам никогда не понимал, почему его так зовут или почему его всегда окружают люди, видящие уток там, где их просто не могло быть. Ну а замыкал шествие Старикашка Рон, который слыл в Анк-Морпорке самым чокнутым нищим среди всех чокнутых нищих. Петь он не умел совсем, зато пытался изрыгать проклятия в ритм той или иной мелодии. А еще на поводке Старикашка Рон вел пыльного цвета дворнягу.
Сантаславы замерли и в ужасе уставились на нищих.
Нищие продолжали не спеша двигаться по улице, распевая свои страшдественские гимны, и ни одна из групп не заметила, как вдруг из сточных канав и из-под плит мостовой начали появляться какие-то черные и серые пятна, улепетывающие со всех лап прочь. Люди всегда испытывали непреодолимое желание побряцать чем-нибудь и вдоволь поорать в последние часы уходящего года, когда всякая сверхъестественная мерзость, пользуясь длинными серыми днями и густыми тенями, размножалась особенно активно. Затем люди освоили гармоники и стали петь более приятственно, но с меньшей эффективностью. Ну а те, кто понимал, что к чему, продолжали орать и колотить изо всех сил по чему-нибудь железному.
На самом деле нищих не интересовало соблюдение народных обычаев. Они просто шумели в обоснованной надежде, что кто-нибудь даст им денег, лишь бы они замолчали.