— Иди за мной, Генри, малыш, просто иди за мной!
— Мама, нам нельзя на сцену!..
Генри Лежебокс, швырнув тарелкой в сторону кулис, слез со сцены и с помощью двух скрипачей перевалился через край оркестровой ямы.
Они встретились в первом ряду. Агнесса слышала их голоса.
— Я
— Я хотела ждать, но потом началось — то одно, то другое… особенно одно. Иди сюда, юный Генри…
— Мама, что происходит?
— Сынок… помнишь, я всегда говорила тебе, что твой отец — господин Крючкорукс, жонглер угрями?
— Да, но…
— Прошу тебя, пойдем в мою гримерную! Нам о стольком надо поговорить!
— О да. Разговор будет долгим…
Агнесса проводила их взглядом. Зрительный зал, который чувствовал оперу даже тогда, когда ее не пели, разразился аплодисментами.
— Отлично, — сказала она. — Но
— Почти, — ответила матушка.
— Вы что-то сотворили с мозгами всех этих людей?
— Да так, только вправили их кое-кому, — ухмыльнулась нянюшка.
— И ведь спасибо никто не скажет!
— Как обычно, — вздохнула матушка.
— Ну конечно, ведь грядет следующее представление, — сказала нянюшка. — Шоу должно продолжаться, — добавила она.
— Но это… это просто безумие!
— Это опера. Я заметила, что даже господин Бадья ею заразился, — сказала нянюшка. — И, насколько я могу судить, молодой Андре счастливо избегнул карьеры шпика.
— А что же будет со мной?
— О, тот, кто создает счастливый конец, сам, как правило, в нем не участвует, — усмехнулась матушка и смахнула с плеча невидимую пылинку. — Гита, нам, пожалуй, пора, — сказала она, поворачиваясь к Агнессе спиной. — Завтра тяжелый день.
Нянюшка подошла к краю сцены и, прикрыв ладонью глаза, посмотрела в черную утробу зрительного зала.
— А зрители, знаешь ли, еще здесь, — сообщила она. — Все еще сидят.
Матушка, присоединившись к ней, вгляделась во мрак.
— Ума не приложу почему. Он же сказал, что опера закончилась…
Они разом повернулись и посмотрели на Агнессу. Стоя в центре сцены, она сердито смотрела в пространство.
— Немного рассержена? — спросила нянюшка. — Что ж, этого следовало ожидать.
— Да!
— Тебе кажется, что все интересное происходит с другими, а не с тобой?
—
— Но, — предложила матушка Ветровоск, — почему бы не взглянуть на это следующим образом. Чего ждать от жизни Кристине? Ну, станет певицей. Она завязнет в этом маленьком мирке. Если повезет, немного прославится, но однажды голос ее уже не сможет подняться на прежнюю высоту — и тогда ей конец. А у тебя есть выбор. Ты можешь выступать на сцене, играть роль, произносить чужие реплики… или быть за сценой, но знать, как пишется сценарий, где висят декорации, где расположены люки. Разве это не лучше?
—
Иногда эти ведьмы ужасно бесили Агнессу. К примеру, они могли, не обмениваясь ни словом, действовать абсолютно слаженно, как один человек. Разумеется, ей не нравилось в них и многое другое. Они считали себя вправе вмешиваться в чужую жизнь (ведь если вмешиваются
— Сердишься? — спросила матушка.
—
— Тогда я бы на твоем месте выплеснула гнев наружу, — посоветовала нянюшка.
Агнесса закрыла глаза, сжала кулаки, открыла рот и завопила.
Все началось с низких нот. С потолка, будто снежинки, посыпались хлопья штукатурки. Призмы в люстре, вздрогнув, зазвенели в унисон.
Затем голос взлетел выше, быстро миновал таинственную высоту четырнадцать циклов в секунду, после которой человеческий дух начинает крайне неуютно чувствовать себя в этой вселенной и беспокоиться по поводу места в оной органов пищеварения. Мелкие предметы по всей Опере, вибрируя, попадали с полок и разбились о пол.
А голос все повышался, звенел как колокол, после чего повышался опять. В оркестровой яме, одна за другой, полопались струны всех скрипок.
Хрустальные призмы дребезжали уже не переставая. В баре бутылки шампанского дали дружный пробочный залп. Лед в ведерке раскрошился на мелкие льдинки. К общему хору присоединились бокалы, ободки их подернулись трещинками и взорвались, как головки некоего опасного чертополоха.
Во все стороны разлетались гармоники, вызывающие самые странные последствия. В артистических гримерках растаял грим номер три. Зеркала треснули, наполнив балетный класс миллионами осколков изображений.
Пыль поднималась, мухи падали. В камнях, из которых была сложена Опера, начали перемещаться крошечные частицы кварца…
А затем наступила тишина, нарушаемая лишь редкими глухими ударами и звонами.
Нянюшка улыбнулась во весь рот.
— А, — сказала она. — Вот теперь опера действительно закончилась.
Зальцелла открыл глаза.
Пустая сцена была погружена во тьму — и вместе с тем озарена светом. Гигантский световой поток струился из какого-то невидимого источника. Но освещать, кроме как самого Зальцеллу, на сцене было некого.
Послышались звуки приближающихся шагов. Их обладателю, чтобы приблизиться, потребовалось некоторое время. Но когда он шагнул в окружающий Зальцеллу жидкий воздух, главному режиссеру показалось, будто к нему явился сам бог огня.
Он был во всем алом: алый смокинг, отделанный алой шнуровкой, алый плащ, алые туфли с алыми рубиновыми пряжками и широкополая алая шляпа, на которой качалось огромное алое перо. При ходьбе незнакомец опирался на алую трость, украшенную алыми лентами. Но для человека, столь тщательно заботящегося о своей внешности, к маске он отнесся на удивление небрежно. Это была грубая картонка, изображающая голый череп. Такую можно купить в любом магазине театральных принадлежностей. По краям маски торчали резиночки.
— А куда все подевались? — громко осведомился Зальцелла.
В голове его начали всплывать недавние воспоминания. Нельзя сказать, чтобы они были приятными. Хотя в подробностях вспомнить, что именно произошло, он не мог.
Фигура ничего не ответила.
— Где оркестр? Что случилось с публикой?
