не жаль уму трудов,то знаки сна, ей-ей, не меньше значат,чем знаки книг, деревьев и следов.А кто сказал, что числа неподвижны,что величины все себе равны?Личины вечной сущности полны.И вещи, точно знаки, непостижны,но лишь с обратной стороны.Ползут жуки — глаголи, люди, буки, —и возношусь над ними я зело.Ах, нахлобучки тайные науки,ах, знаки, призраки и звуки!Каким их ветром намело?В какие иноки бы я постригся,в какой пустыне я искал воды,как путник в путах, и дошел до икса,утыкан иктами беды? Возделывая уравнений грядкии зная, что пустоты все равны,когда выстраиваются порядкина уровне бесшумной вышины,я что-то значу в виде чернокутца,а с четырех сторон и так и сякчетыре действия вокруг меня толкутся,но сам я только одинокий знак.17 февраля 1970
Я Самсусам с продолгой бородой,которая бурнее, чем у Бога.Как музыкой, владею я бедой,не выпуская горя из острога.Ах, борода, ты, пенная дорога,прикинулась пучиною седой.Я Самсусам или Мафусаил?На что теперь мои пригодны годы?Я черною полынью напоилуста сухие треснувшей природы,пустынные великие уста.Но взоры робки и пугливы, как олени.Шагаю наугад, и, видно, неспростамне море пересохло по колени.Да, пересохло, словно чья-то глотка,а чаще дыбится, как чьим-то волосам,и из вселенной, как из околотка,не выехать, — зато я Самсусам.Мелькает мимо лес олений и лосиный,в осиновую горечь кол забит,и, голосуя каждой волосиной,пучина бороды отчаянно вопит.И тонет в ней, всплеснув руками, память,и дышат жаром жадные пески.Не распрямить меня и не переупрямить,и согнутый в дугу я буду самсусамить,глотая собственные черствые куски.Природины уста печально пересохли,надтреснутые губы мне бубнят,что надо, нежно распуская сопли,ласкать ладонью крохотных ягнят.На ласки много ли положено труда-то?Скорми сусальный пряник чудесам,Сусанна моется как молится глазам.Сам корочку кусай! Пусть время бородато —и Хрон с ним! А зато я Самсусам! 30 августа — 7 сентября 1970
Мозг выполз, как в извивах воск,епископ посох уронил.Небось ты бог? Небось ты Босх?Небось святой Иероним?И ухо, полное греха,горит как плоть во весь накал,и, сладко корчась, потрохалюдей рождают, точно кал.На арфе распят голый слух,отвисла похоть белым задом,пять глаз, как пять пупов, укрылись за дом,сбежав с рябых грудей слепых старух.И два отвесных тела рядом,два оголенных райских древа —долдон Адам и баба Ева,она круговоротом чрева,а он напыщенным шишомбытийствуют — и нет ни лева,ни права в их саду косом.А страсть тверда, как кость, как остов,как гостья гордая погостов,и тело кружится, как островв житейском море суеты.Увидишь о своем часу и ты,как славно скачут черти в калеи забивают кол в Господень хлеби как в три яруса по вертикаливселенский вертится вертеп.А я твой глаз и взором бос,и у тебя в когтях храним.Небось ты боль? Небось ты Босх?Небось святой Иероним?Грешит седая бороданад раскоряченной любовью,в огне по горло городаприкованы к средневековью.У колб, реакторов, ретортхвостом накручивает черт,и атомы летят на части,и вавилонские напасти,и всеегипетские казни,и блудодейнейшие блазниползут, как слизни, в драный нос,и черный замок точно печиобугленные поднял плечи,в огне и тьме он — как Патмос.А Босха дьявольская пасхаот адской радости строга,когда бесенок за подпаска,а страсть подъята на рога.Колдуньиной иглою воск,скажи, не насмерть ли раним?Небось ты бой? Небось ты Босх?Небось, святой Иероним?Забрался бес к тебе в ребро,и раком ползает добро.И не оно ль того хотело,что где-то, клейко забелев,в обтяжку лайковое телонадето на прохладных дев.Отшельник ежится в пещере,а блуд впился в сосцы беды,и страхи Божьи, зубы щеря,раздули щеки и зады.Отшельник ежится в пещере,когда над ним занесеныи блещут тщи, как Лота дщери,и сны, как блудные сыны.Ах, маленький святой Антоний!Завыл, как волк, святой посул,и душ вытягивает тонис апостолами Вельзевул.Бесовский рой вещей в пещереозорничает ввечеру,вонзая зло и злобу в щели,вгрызаясь в каждую дыру,загнав под ногти и под кожувсесотрясающую дрожьи привалясь к тебе как к ложубагровою оравой рож.Всеадье! и разгульный пост! —скользнула ласочкой ятровь.Небось ты бес? Небось ты Босх?Небось небесная любовь? 17 декабря 1970
Я был. Но кажется, что и осталсясам при себе? Иль даже при своих? Я был и все-таки не сдался.Быть может, только в ширину раздался,и вот теперь живу я за двоих.И за тебя живу. И пусть живу я вдвое,от одиночества по-волчьи воя,в себя вонзая когти и клыки.И головы мои все сжались в кулаки.А голос — рвется в дыры черных ртов он,из глотки вырван да и четвертован.А голос — он на мысли лобной бьется.Мели, Емеля? Мýки намели!Отхлынет голос, но и остаетсявоздушно-грязной пеной на мели,как в выброшенных лебединых пачках.Мели, Емеля! Лебедь уплыла,и, песню с края суриком запачкав,закат грозится воду сжечь дотла.Ах, мука милая! Ты и шустра же!На истину прищурился Пилат, —и за плечами во весь рост, как стражи,стоят два голоса на некий третий лад.И за тебя живу. Воистину двоитсяв любом глазу любая суть и стать,и тот великий трус, кто не боитсянесуществующее познавать.А много ли меня? И велика ли кража?И вот, вытягиваясь из последних жил,восстали за спиной два страшных стражаи только смотрят, как я был.И если мне на глас седьмый живется,и если чувства стали что крюки,то всё, что даже робко отзовется,пускает в ход клыки и кулаки.О музыка моя! Воздушные ухабыи волны полузабытья.Я был и ждал — и был я, дабыко мне прижалась музыка моя.И прижилась. Но бесовой напастьюсо мной кружилась в вальсе лиховерть.О, если б музыкою истекать, как страстью,когда придется удаляться в смерть!1970
(As-dur)для рояля с оркестромПартию рояля исполняет авторЯ — рояль:
Я сам себя приподнял, словно сад,
на голой площади пустой ладони.
Tutti:
А ветки хлещутся и голосят,
то голосуют ввысь, то мокрые висят,
и капли падают...
Рояль:
Всё о своем долдоня.
А треугольнички (подлаживаясь к ним):
Динь-дон, динь-дон (дьячками вскользь молебна).
Рояль:
А сад у бури на груди храним.
