Несется ливнем сад, безумный аноним,
и ревом царственным раскинулся хвалебно.
Ладонь, как памятник, приподнял дуралей,
Несется бурный сад, бежит со всех аллей
и выворачивается с корнями.
И пошла греметь
овражьей жизни темная округа.
Последней ярости — увал! Обрыв!! Яруга!!!
О муза ужаса, ты дрогнула, подруга.
Какой там сад! Я голая ладонь,
и, пальцы точно ноги раскоряча,
пришлепну сгоряча умишко. Нет, не тронь! —
и взвейся из нутра, испуганный огонь!
Долдонь по жизни — вот и вся задача.
А сад по ветру тащится что кляча,
и свечи с двух концов пылают, чуть не плача.
На черном теле мертвого рояля
лежу, ладонью, словно ликом, бел.
Лежу-гляжу и сам не знаю, я ли
от дивного виденья оробел.
И уши, словно лошади, сторожки.
Еще стучится сердце в кулаке,
а линии уже проходят, как дорожки,
по распятой на вечности руке.
Куда они ведут?
При трех свечах гаданье,
и обрученье с болью и с судьбой,
и еле слышное воздушное свиданье
с былым и с будущим собой.
При восковых слезах трех свечек, а гобой
поет мне, что картинкой мирозданье
налипло на сердце.
А сердце на виду...
Стучит на выставке продажною моделью...
И подрядясь на черный час к безделью,
вкруг пальца ночь я обведу.
Ночь, зеркало и сад, три свечки и листочки,
уже бумажные, с помарками примет...
И возникает бытие из точки.
Которой —
Но буду я любить описку, опечатку...
Которой нет!
И можно щеголять,
надев на пальцы, как штаны, перчатку,
и под сурдинку — тра-ля-ля! — гулять.
Под Новый Год все веселы и пьяны.
Под Новый Год,
А по сердцу мороз, поди, дерет?
Я — те взбесившиеся фортепьяны,
что осмеял когда-то Дидерот.
А хоть бы те — не выест очи стыд!
И сколько музыкальной канители
на ели на рождественской блестит!
Какой там сад! Я умопомрачитель...
Рачительный!
На поприще вещей.
Я еле начатый самоучитель
при свете трех заплаканных свечей.
Мелодии ручей...
Кой черт мне поручитель,
что я себе родня, а не ничей?
И музыка течет всё горячей.
