когда приходилось струнить мальчишек, чтобы не расслаблялись, а смотрели, нет ли воинских составов и если есть, что везут. У Сони — глаз-алмаз, под любым брезентом она безошибочно определит тип спрятанной техники.

Хотя, с другой стороны, кому нужны все эти сведения, за которые рядовые подпольщики так часто платят собственными жизнями? Штаб подполья, особенное его легальное крыло — Российская Державная Партия — все больше склоняются к переговорам, уступкам, «цивилизованности». Как ирландская Шин Фейн. И, неужели как и Шин Фейн, наше подполье превратится в такое же не-скажу-чего?!..

Так и ехали. И никто не задал ни одного вопроса — так куда же, все-таки, путь-то держим? Неужто и впрямь все те сказки ты нам всерьез рассказывала?..

Да, всерьез, ребята, всерьез. Сама себе не верила, когда узнала. Перепроверила не трижды, не четырежды, прежде чем решилась кому-то рассказать. Потому что современный, «цивилизованный» человек поверить в такое просто не в состоянии. Рассмеется, скажет — «бабушкины сказки» и посоветует поменьше читать героических былин на ночь. И пропишет какой-нибудь очередной «Кровавую оргию в марсианском аду», благо с pulp fiction у нас нынче никаких проблем.

У нас теперь проблем и вовсе мало. Это в первые дни народ боялся, а потом, когда выяснилось, что солдатиков, восемнадцатилетних мальчишек, просто разоружают и отпускают по домам, ловят и без долгих рассуждений сажают «быков»-отморозков, быстро загоняют куда следует наглую шпану, арестовывают «коррупционеров», но при этом не срывают с флагштоков бело-сине-красные триколоры и не сбивают прикладами двуглавых орлов, не вводят талоны и карточки, продуктов в магазинах становится только больше и водка не дорожает — так очень быстро осмелел и освоился. Сначала надрывались — «оккупация, оккупация!» Пардон, господа, какая оккупация? Миротворческая операция в зоне повышенной нестабильности, нашпигованной ядерным оружием, древними, дышащими на ладан атомными станциями, химическими комбинатами и прочими прелестями. Как в Боснии. Или в Албании. Или в Сомали. Или на Гренаде. Или в Панаме.

Нет, дальше на эту тему я думать не буду, сказала она себе. «Приказываю не думать и запрещаю думать». Лучше я порадуюсь тому, что Машка и мальчишки мне поверили. Это ведь… это ведь… такая удача, что трудно даже вообразить себе. И вот они уже в дороге, и позади кордоны, и головотяпство с оружием не привело к фатальному исходу, и можно на часов на восемь расслабиться, пока поезд не дотащится до Кипрени…

Раньше 609-й ходил быстрее, но сейчас слишком много дорог ремонтируется и слишком много состава гоняет туда-сюда, вот и приходится подолгу ожидать на разъездах. Впрочем, это даже хорошо, приедем не среди ночи, в четыре часа, а уже ближе к утру.

…Когда миновали Кириши, мальчишки наконец сморились и засопели. Соня, однако, не могла даже подумать о сне. Какой уж тут сон! Ведь если все, что она узнала об этом… гм… человеке — правда, то впору ведь задуматься и о том, что верны все сказки церковников.

От этого леденело сердце, несмотря на всю силу воли.

Она включила лампу в изголовье и открыла Мильтона.

For this infernal pit shall never hold Celestial Spirits in bondage, nor th' Abyss Long under darkness cover. But these thoughts Full counsel mast mature. Peace is despaired; For who can think submission? War then, war, Open or understood, must be resolved.

Да. Именно так.

Божественных ведь Духов не сдержать И даже этой инфернальной бездне; И ей самой не вечно суждено Скрываться под покровом мрачной ночи; Хотя обдумать все нам надлежит.

Отчаянья и скорби есть Причина мир; коль так — Кто помышлять дерзнет о сдаче? Нет, Война, война, открытая иль нет, Открытая иль нет — должна начаться.

Соня, конечно, понимала — она не Лозинский и не Пастернак, не Маршак и не Райт-Ковалева. И слово «resolved» означает вовсе не начаться, а «твердый, решительный». Или прошедшее время от глагола «решать, решаться, принимать решение голосованием». Однако Соне больше нравилось тут именно «начаться». Потому что чего тут решать — с повергнувшими тебя в адские бездны надо драться, и драться насмерть. Невольно ей хотелось сделать Сатану еще более дерзким, чем даже у великого Джона Мильтона.

Но, пусть неуклюжий, пусть даже где-то неверный — но зато ее собственный вольный перевод великих строчек греет душу куда больше математически правильных и выверенных строф чужого пера. Великих надо читать в оригинале — даже твои ошибки дадут тебе больше, чем вложенная посторонним истина.

Подобно тому, как сейчас эту истину вкладывают в целую страну. Она читала и читала, забыв о времени. Мильтоновский «Paradise lost» можно перечитывать бесконечно. И всякий раз ты отыщешь что- нибудь новенькое. Как, впрочем, и Спенсера, «Королеву волшебной страны», но там требуется крепкое знание староанглийского.

Очнулась она только когда заспанный проводник потащился по коридору будить нескольких фермеров и лесных рабочих, что сходили в Теребутенце — последней крупной станцией перед Кипренью. Соня принялась расталкивать спутников.

Парни, как всегда, вскочили мгновенно и бесшумно — школа все-таки сказывалась; Машка же, тоже как всегда, принялась браниться, посылать всех куда подальше и грозиться всякими непечатными словами, коих в ее арсенале содердалось великое множество. Эх, если б их на патроны обменять… Получилось бы выгодно даже по курсу один к десяти.

Одевались, обувались, меняя кроссовки на сапоги. По здешним болотам не разгуляешься даже в августе после не слишком богатого дождями лета.

…Поезд остановились довольно скоро. Проводник не показывался, но дверь оказалась отперта. Соня быстро высунулась наружу — темно, не видно ни зги, только вдалеке — одинокий фонарь. Черт его знает, как должны выглядеть эта Кипрень, может, так и надо? Она спрыгнула на гравий.

Пусто-то как! И не видать даже никого из сопровождающих поезд вояк — по инструкции, обязаны выходить с мощными фонарями, следить, чтобы не случилось бы никаких эксцессов. Но, видать, Кипрень эта настолько мелка, что ее сочли недостойной даже взгляда славного рейнджера из 82-й воздушно- десантной.

…Едва успели сбросить рюкзаки и спрыгнуть сами — ни о каких платформах тут и речи не было — как поезд тронулся. Проводив глазами исчезнувший вдали красный огонь последнего вагона, Соня вздохнула с облегчением. Здесь, в глуши, максимум с чем они могли столкнуться — пара поселковых (то же, что и городовые), только еще ленивее и безалабернее. На подполье им плевать с высокой лампочки. Это, конечно, не угроза.

— Х-холодно, йомть, — пожаловалась Машка, застегивая штормовку и натягивая капюшон. Машка вечно или мерзла, или умирала от жары, в зависимости от времени года, и середины не признавала.

— Веди, Соня, — серьезно сказал Костик. В отличие от других, он уже успел взгромоздить рюкзак на плечи.

Веди. Легко сказать. А вот что делать, когда тут единственный фонарь, да еще и где-то у черта на куличиках?

В руках Мишани засветился фонарь. Хороший фонарь, трофейный. Луч побежал по подступившим совсем близко к полотну лесу, по кустам, покосившейся, серой от дождей дощатой будке возле переезда — полузаросшая лесная дорога таранила тут рельсовое полотно, тяжело переваливалось через него, уползая в заросли на противоположной стороне.

— Блин! Соня, где мы? Это что, Кипрень? — осведомилась Машка.

— Нет, — без тени неуверенности в голосе отрезала Соня. — Мишаня, подсвети карту. Ага… все правильно.

Она сама еще не совсем понимала, что именно «правильно», но ребятам ее растерянность видеть вовсе не полагается.

Мишаня поднес карту-километровку. На ней черный росчерк железной дороги пролег от Теребутенца дальше, через Кипрень к Анциферову.

— Мы сейчас вот здесь, — Соня уверенно ткнула пальцем в карту. — Большая дорога. Переезд. Пять километров по рельсам до Кипрени.