— Ты с ума сошел? — Лейка даже всхлипывать перестала. — Там же…
— Там Катя. И Карлссон, — твердо сказал Дима. — И я их там не оставлю!
— А что ты можешь? — недоверчиво проговорила Лейка. — Тебя стукнут разок — ты и упадешь!
— Ну да, я не Стивен Сигал! — раздраженно бросил Дима. — У меня мозги, а не кулаки. Кулаки вон у твоего Карлссона есть. И что, помогли они ему? Не реви, я сказал! Ты вообще можешь домой отправляться!
— А ты?
— А я попытаюсь пробраться внутрь и освободить Карлссона.
— Интересно, как?
— Сам еще не знаю.
— Ничего ты не знаешь! — сердито выкрикнула Лейка. — Толку от тебя…
— Не ори! — перебил ее Дима. — Кое-что я все-таки знаю.
— Например?
— Например, код замка на двери в подвал. Я его запомнил…
Глава пятьдесят первая,
в которой Катя видит чужой сон, а Лейка с Димой снова оказываются в подвале
Прибегает тролленок к маме, плачет.
«Мама, мама, я нечаянно в носу поковырялся, и теперь у меня всё боли-ит!»
«Как это — всё?» — удивляется троллиха.
«Всё! Где ни потрогаю — боли-ит!»
«А-а-а… — говорит троллиха, обследовав сына. — Не плачь. К вечеру все пройдет. Это у тебя просто пальчик сломан».
Сон пришел к Кате, и это был чужой сон. Чужой жуткий лес с голыми корявыми деревьями. Не день и не ночь. Сумерки без теней, пронзительно-щемящее чувство — словно теряешь нечто очень-очень важное, без чего — всё, край, жизнь без смысла, теряешь именно сейчас, в это самое мгновение… Силишься вспомнить — что? И не можешь. Ускользает…
Хотелось куда-то бежать и одновременно — свернуться клубком, зарыться в синевато-серые опавшие листья цвета мокрого пепла, которые устилали землю до кромки воды.
Катя шагнула вперед… Не шагнула, перетекла между голыми, не отбрасывающими теней деревьями — к озеру. Ноги утонули в листве, как в снегу. Берег был почти плоским, а вода — кристально чистой, мелкой. Под ней тоже были листья.
Катя подняла голову. Над озером плыли прозрачные, как дым, клочья тумана. А в этом тумане…
Колеблющийся, как сам туман, силуэт обнаженной женщины с длинными, белыми с синевой волосами. Дивной красоты лицо дрожало и расплывалось… Но оно было живым!
Катино сердце пропустило удар, когда ее взгляд встретился со взглядом, исполненным такой пронзительной нежности и печали…
Катя сделала шаг (на этот раз — шаг), вошла в воду, но не ощутила ее. А потом внезапно ушла вниз, погрузилась по пояс… И поняла, что удивительный призрак смотрит не на нее, а на то, что за ней.
Катя не обернулась. Она чудесным образом обрела круговое зрение и увидела двоих. Эти не были призраками, хотя тоже ощущались как нечто бесплотное. Их лица тоже как будто «плыли», постоянно меняли черты…
Двое смотрели на женщину. Один — с нескрываемой болью, другой — с ужасом, жалостью… и завистью. Катя понимала, что они чувствуют. Вернее, ей словно бы кто-то говорил: боль, жалость, зависть, ревность…
— Ты не можешь ее любить… — Эти слова, лишенные голоса, принадлежали тому, кто завидовал.
— Это не любовь… — Лицо второго на мгновение обрело постоянство облика, и Катя узнала беловолосого.
Он неотрывно глядел на женщину, а она — на него.
— Это — больше, — уронил беловолосый.
Первый содрогнулся от боли, которую причинили ему эти слова.
— Зачем? — спросил он.
«Зачем ты привел меня сюда?» — поняла Катя.
— Твое посмертие, — ответил беловолосый. — Ты должен знать.
— Нет! — в ужасе воскликнул первый. По голосу Катя его узнала: Селгарин.
— Нет! Мое время придет не скоро! И я уйду не сюда, а в Тир’на’Ог!
— Ты знаешь, когда придет твое время? — равнодушно произнес беловолосый.
— А она — знала?
— Она не ушла, — беловолосый смотрел с такой жадностью, словно впитывал призрачный образ. Пил жадно и смакуя одновременно: как страдающий от жажды — последние глотки воды.
— Два-три раза в столетие, в особую безветренную ночь я могу ощутить ее прикосновение…
— Не сегодня?
— Не сегодня.
Селгарин не смотрел на призрак — только на беловолосого.
— Почему она не ушла?
— Из-за меня. Не смогла со мной расстаться.
— Но ты…
— Я не приду к ней, — ответил беловолосый. — Сам — не приду.
— А мог бы? — голос Селгарина дрогнул.
— Да.
— Но тогда — почему?
Силуэт женщины начал таять. Но таял долго, и пока он таял, беловолосый молчал. Заговорил, только когда над озером не осталось ничего, кроме клубов тумана.
— А ты мог бы отказаться от мужской части своего естества?
— Ты этого хочешь? — Голос Селгарина дрогнул. — Чтобы — как она…
— Мне это безразлично, — отрезал беловолосый.
— Тогда — зачем?
— Зачем? — беловолосый покровительственно коснулся щеки Селгарина. — Ты еще молод, иначе не задавал бы глупых вопросов!
— Но я люблю тебя! — воскликнул Селгарин. — Я готов ради тебя отказаться от половины себя! Как она!
— А с чего ты взял, что она отказалась добровольно?
…Катя вдруг обнаружила, что озера больше нет. Жуткого леса — тоже. Она лежит на кровати, и тело у нее легкое, как воздушный шар. А беловолосый сидит рядом, в руке его — меч, и он, прищурившись, смотрит вдоль лезвия, словно хочет проверить прямизну клинка. А там, куда направлено острие, метрах в трех, стоит Селгарин, как всегда элегантный, в белой рубашке с короткими рукавами и таких же белоснежных брюках.
— Не мужественность, — негромко произнес беловолосый. — Она пожертвовала ради меня тем, что дороже всего.
— Чем же? — желчно, с обидой спросил Селгарин.
— Жизнью.
— Это счастье — пожертвовать жизнью ради любимого!
