Это было последнее, что застряло в памяти. А потом почувствовал: толкают его. Открыл глаза, увидел девченочьи припухшие щеки и волосы, выбившиеся из-под ушанки. Потерпи, милый, сейчас, — говорила девчонка, с трудом переворачивая его. И вскрикнула испуганно: — О, господи!… — И снова зачастила, зауговаривала, но каким-то другим, дрожащим голосом: — Сейчас, сейчас, сейчас…

— Погоди меня… перевязывать! — Он дернулся и подумал, что уж не ходок и не стрелок больше: ни ноги, ни руки не слушались: Погоди меня… Давай к пулемету… Стрелять умеешь?…

— Счас, счас! — Она выхватила из сумки бинт, но тугой рулончик вырвался из дрожащих рук, раскатился ослепительно белой лентой.

— Давай к пулемету… Потом перевяжешь…

— Да как же?…

— Стреляй!

Девченка испуганно сжалась и потянулась вверх, к пулемету.

— Стреляй, милая, стреляй, хорошая… Я потом… Стреляй… Никогда он не говорил ласковых слов, а тем более девушке, думал, что и вовсе не умеет говорить такие слова, но тут они сами собой наворачивались на язык, и было ему приятно от того, что они легко и просто произносятся.

Она ухватилась за рукоятки, глянула и ужаснулась: немцы были совсем близко, прыгали по вывороченным комьям, вскидывая длинные полы шинелей, и даже лица их можно было бы разобрать, если бы она всматривалась в лица.

— Стреляй!

Она нажала на спусковой рычаг и повела дергающимся стволом вправо-влево, как ее учили пулеметчики еще в Одессе. Куда попадала, и сама не знала, только немцев вдруг не стало. Приподнялась, чтобы посмотреть, куда они подевались. Пуля щелкнула рядом, заставила присесть. Оглянулась на раненого, он лежал в той же позе, на боку, и что-то белое в распоротой от плеча до плеча черной его шинели сочилось красным. Она потянулась к нему, но раненый дернулся, зашипел угрожающе:

— К пулемету! Стреляй!

— Куда стрелять? Никого ж нету.

— Гляди, полезут.

Уцепилась за рукоятки и снова увидела ту же цепь немцев, целехонькую. И тогда она заплакала. Раненый тут, рядом, истекал кровью, а она не могла даже перевязать его. С ожесточением нажала на гашетку. Слезы катились градом, мешали видеть. Она мотала головой, чтобы стряхнуть слезы, и стреляла, пока не клацнул затвор.

И тут стена разрывов отгородила окоп от немцев, оглушила близким грохотом. Это была одна из тех огневых завес, которые ставили береговые батареи по командам из штаба. Девушка не знала этого, думала, что ее и раненого спасла случайность. Обрадованная, она склонилась над ним и еще раз обрадовалась, разглядев, наконец, что осколок не разрубил спину, как ей вначале подумалось, лишь распорол шинель от плеча до плеча, и шинель, и китель, и тельняшку, а кожу лишь оцарапал, окровянил.

— Ну, моряк, жить тебе сто лет! — смеялась она и снова плакала, теперь уже от былых страхов.

— Хоть двести, если вместе с тобой.

— Ну вот, я же говорила, — снова залилась она радостным смехом. — Такое ранение за неделю заживет. А то, что ни ногой, ни рукой не пошевелить, так это от контузии, это пройдет.

Она пришлась промывать спиртом рану на голове, и Кольцов чуть не выругался от жгучей боли, дернулся и вдруг почувствовал, что руки и ноги снова слушаются его. Плохо слушаются, словно не свои, ну да теперь он уж и сам верил: пройдет.

Непрерывный рев разрывов утих, и через окоп вдруг начали прыгать краснофлотцы, свои, родные, в черных бушлатах, с длинными винтовками наперевес:

— Наша берет, — сказал он; — Братва пошла…

— Ну и мы пошли, пошли давай, ты же можешь, я знаю.

Он поднялся и снова упал бы, если бы она не поддержала.

— Как звать-то тебя? Вроде, видел, а где не припомню.

— Фаина… Ну, давай, миленький, шевели ножкой. Мне ж тебя не дотащить, бугая такого.

— Фа-и-на! — пропел Кольцов. — Богиня, право слово… Не забуду…

— Знаю, знаю, до вечера не забудешь… Ну, давай подтягивайся на ручках. Та-ак…

Она помогла ему вылезти из окопа и повела. Все крутилось перед глазами, и он, как ему казалось, каждый раз долго примеривался, прежде чем решиться куда-то поставить ногу.

— Идем, родненький, ты же моряк, черт тебя подери!…

И вдруг она бросила его. Не положила, а именно бросила, так что он не устоял, тяжело упал на землю, ударившись боком, отчего почувствовал: кровь снова потекла по спине.

— Куда? Назад! — закричала санитарка, грозя кому-то автоматом.

Он приподнялся, увидел бегущих моряков. Некоторые поворачивались, стреляли куда-то, пятились, отбегали несколько шагов, снова стреляли.

Там, куда они стреляли, темнели черные квадраты танков. Много их было, то ли восемь, то ли все десять, — когда в глазах страх и мельтешение, поди разгляди. Кольцов заоглядывался, увидел черный край воронки, как был, на карачках, заспешил к ней.

— Мужики вы или бабы трусливые, трясця вашей матери! — кричала санитарка. — А ну за мной!

Не пригибаясь, она побежала прямо туда, навстречу тапкам. Шапки на ней почему-то уже не было, черные волосы разлетались на ветру, и был весь ее вид настолько неестественным на эхом поле, где все сжимается в осторожничаньи, что многие побежали за ней, и кое у кого Кольцов успел рассмотреть круглые чурбачки противотанковых фанат. Понял, куда они бежали, — к окопам, где легче и танки встретить, и пехоту, бегущую за танками, отогнать. И сам засучил ногами по осыпи воронки, но только сползал все глубже.

По полю запрыгали белые, прозрачные разрывы мин. Один заслонил бегущую санитарку. Тут же ветер унес пыль, но и темную фигуру девушки тоже словно унес. Ее не было.

— А-а! — донесся свирепый крик. И захлебнулся в реве нового артобстрела: береговики снова ставили свою непроницаемую огневую завесу.

Кольцов выскочил из воронки, словно его подтолкнули, спотыкаясь, припадая к земле, побежал туда, где только что была девушка. Его заносило то в одну, то в другую сторону, он терял направление, останавливался, оглядывался и снова бежал изо всех сил и все не мог добежать.

Наконец, увидел ее: бледное лицо, черные волосы, присыпанные землей, длинные, разметавшиеся. Краснофлотцы стояли над ней, сняв шапки и бескозырки, спокойно, как о чем-то обыденном, говорили меж собой, вспоминали свою санитарку, ее острый язычок, никому не дававший спуска, ее удивительное бесстрашие, ее ловкие руки, умевшие так быстро перевязывать, а то и сильные, когда надо было тащить раненого.

— Откуда она взялась? — спросил кто-то.

— Да вон… раненого тащила…

— Кто она? — спросил Кольцов, быстро и тяжело опускаясь на землю.

Наша Файка Шовкун.

— Откуда она?

Краснофлотцы молчали. Все они любили ее, но мало знали о ней. Знали только, что она из-под Харькова, что отец ее где-то на фронте, если жив, а мать погибла во время бомбежки, и что Файка мечтала после войны стать врачом. Вот и все. А куда сообщить о ее гибели, кому написать, этого не знал никто.

А она лежала, словно отдыхая, и Кольцову все казалось, — слушала их. На лице было такое выражение, будто и она сама крайне удивлена, что это ее убило, такую молодую и красивую, такую всем нужную…

Ночью выпал снег, забелил обтершиеся брустверы, вытоптанные тропы. Капитан Носенко набрал