Отдельной Приморской армии. Не успел освоиться на новой должности, как стал начальником оперативного отдела. А через десять дней новое назначение — начальником штаба армии, правда, тогда еще временным. Карьера головокружительная. Если бы было когда поразмыслить о карьере.

На востоке, там, где фронт был ближе всего, что-то беззвучно лопнуло, высветив низкие тучи. Донесся отдаленный рокот взрыва, и снова все стихло. Крылов долго всматривался в ту сторону, ожидая еще чего-нибудь подобного, но было так тихо, что и не верилось в близко затаившиеся огромные массы войск, в сотни готовых взреветь пушек. Не раз уж это наваждение приходило к нему. В редкие тихие ночи вдруг начинало думаться несуразное, будто вся эта нечеловеческая озверелость миллионов людей, никак не вяжущаяся со здравым смыслом, — не более как сон. Жили ведь тихо и мирно, никому не мешали, откуда же эта, вдруг нахлынувшая на нас ненависть? Почему? За что? Такого же не может быть, чтобы ни за что люди вдруг начали нападать, убивать. Защищаться — это было понятно, но нападать?! Почему? За что? Здравый смысл не хотел верить в такую нереальную реальность, и требовалось рассудочное усилие, чтобы все расставить по своим местам, вспомнить о классовой ненависти, о политической демагогии, о фашизме — этом идеологическом извращении, этой крайности, в которую кинулся империализм, не желающий осознавать свою обреченность.

«Боже мой! — думал Крылов. — Ему, политически подкованному человеку, трудно смириться с происходящим. Каково же простым людям, сеявшим свой хлеб и не очень-то задумывавшимся о мировых проблемах? А ведь они — главные ответчики и главные страдальцы, они… Сколько ни произноси умных речей, они, наверное, воспринимают происходящее просто, как миф: жил Иван-крестьянин, обихаживал землю свою, растил детей, строил дома, и вот навалился неведомый, незнаемый Змей Горыныч, и ничего не осталось Ивану, как перековать свое орало на меч и заступить ворогу путь к дому своему. Просто и ясно… Но, может быть, в этой простоте и ясности вся сила наша? И совершенная уверенность в будущем избавлении от ворога, может, именно в этой-то простоте и ясности?

Крылов пошел к штабу, нырнул в услужливо открытую часовым железную дверь, спустился по ступеням на свой, второй этаж.

— А я вас заждался! — Ковтун был необычно возбужден. — Звонили из редакции. Они приняли для завтрашнего номера по радио сообщение — освобожден город Калинин.

— Точно? — обрадовался Крылов, поворачиваясь к большой карте Советского Союза, висевшей на стене. — Калинин — это ж как Ростов. Ростов на юге, Калинин на севере. Наша берет, а?

Только что собиравшийся пойти в свою «каютку» отдохнуть хоть пару часов, он сразу вспомнил о необычном поручении, которое дал ему командарм всего несколько часов назад. Возвратившись за полночь с флагманского командного пункта, где он докладывал оставшемуся за Октябрьского контр-адмиралу Жукову обстановку дня, Петров сообщил неожиданное — о полученном приказе подготовиться к наступлению в направлении Симферополя с задачей сковать силы противника и не допустить вывода его резервов на Керченский полуостров. Поговорили они тогда с командармом, пообсуждали сомнительную возможность такого наступления с существующими силами. Но странный приказ этот обрадовал и обнадежил: похоже было, что там, на Керченском полуострове, затевается нечто серьезное, способное разом решить проблемы Крыма, а заодно и все проблемы Севастополя.

И вот теперь, вспомнив о том разговоре с командармом, Крылов отправился к себе с твердым намерением теперь же, не откладывая на утро, заняться первоначальными наметками плана этого наступления.

Он даже и не ложился в эту ночь, так, прислонился к подушке ненадолго, а в шесть был уже на ногах. В это время, как обычно, командарм выслушивал доклады обо всем, случившемся за ночь, проводил в штабе что-то вроде короткого совещания и уезжал в части. И в это утро все было точно так же. Командарм уже надел папаху и повернулся, чтобы идти к выходу, как резко зазвонил телефон. Он остановился в дверях, встревоженно, словно давно ждал этого звонка, обернулся к Ковтуну, взявшему трубку.

— Докладывает начштаба Чапаевской подполковник Неустроев: немцы обстреливают участок Разинского полка и морского полка Гусарова, — сказал Ковтун.

Командарм шагнул к нему, чтобы взять трубку, но тут зазвонили сразу несколько телефонов.

— В четвертом секторе под огнем весь фронт бригады Вильшанского. — Ковтун, как всегда, оставался спокоен, но в голосе его была тревога.

Петров снял папаху, не оборачиваясь, протянул ее назад, адъютанту, взял у Ковтуна трубку. В трубке бился изменившийся до неузнаваемости голос Ласкина, командира 172-й дивизии:

— Артобстрел по всему фронту!…

— Это не обстрел, — перебил его командарм. — Это артподготовка. Не прозевайте атаку.

Доклады отовсюду поступали одинаковые. Только военком восьмой бригады морской пехоты Ефименко сообщил нечто новое: там немцы еще до артподготовки внезапно, без выстрела атаковали позиции боевого охранения.

— Нет, это не разведка боем, — сказал Петров, словно возражая кому-то, и надолго застыл над картой, вглядываясь в нее, словно там, в паутине линий, условных знаков и значков, можно было разглядеть, как они, эти значки и знаки, станут перемещаться по карте через час, через день.

— Это не разведка боем, — повторил он, не обращаясь ни к кому конкретно. — Это, всего скорей, тот самый генеральный штурм, который противник не раз откладывал. — И оторвал глаза от карты, словно бы с усилием оторвал, несколько мгновений молча смотрел на Крылова, потом сказал: — Вызовите на КП командование нашего резерва.

В подземные казематы штаба грохот множества разрывов не проникал, здесь стояла гнетущая тишина, но каждый предпочел бы сам слышать артподготовку, чем стоять тут у вдруг замолкших телефонов и ждать.

Телефоны затрещали через полчаса, почти все сразу. Сообщения были такие, каких и ждал командарм: противник начал наступление во всех четырех секторах, и повсюду, где позволяла местность, — с танками. Разослав направленцев в войска, Петров остался в штабе. Привыкший непосредственно присутствовать там, где бой, он с трудом заставлял себя оставаться в штабе. Нельзя было уезжать. Приходилось сидеть и ждать, когда определится главное направление вражеского удара.

— Кукушка, кукушка, сколько мне жить?

Кукушка молчала.

Кольцов очнулся от краткого забытья, подумал, что, видно, немного ему осталось, если кукушка ничего не ответила. Но тут же спохватился: какая кукушка в декабре? А в следующий миг ожгла его внезапная мысль: почему причудилась кукушка? Уж не куковал ли кто на нейтралке, подавая условный сигнал? Приподнялся над заснеженным бруствером и ничего не увидел в темноте, кроме все той же пестрятины снежных наметов и земли, вывороченной вчерашним обстрелом. Конечно, нужно быть полным идиотом, чтобы придумать такой условный знак зимой — кукование кукушки. Ну да черт их разберет, немцев!

Неподалеку в окопе зашебуршился кто-то, тенью навалившись на бруствер.

— Куда?! — всполошился Кольцов.

— Пускай уходит подальше, — отозвался сердитый голос. — Ветер к немцам, пускай на нейтралку идет.

Он понял: речь о молодом краснофлотце с нежной фамилией Безвинный, второй день мучающемся животом.