— Как не помнить…

— Восьмого декабря собирался.

— Тогда только намечался их московский драп.

— Возможно, это остановило Манштейна восьмого декабря, а может, и еще что-то. Всего скорей, он решил, что если уж бить, так наверняка. А для этого нужно подтянуть все силы.

— Теперь вроде бы уж подтянул.

— Похоже, что так. На аэродромах вновь появились самолеты. Улетали, видно, под Ростов, и вот вернулись. Перед нашим фронтом появились новые дивизии. Всего у немцев сейчас больше, чем у нас, войск, артиллерии, а танков и авиации — не в пример. Не для зимнего отдыха они тут сосредотачиваются.

— Да ведь и мы не те, что в ноябре. Пополнение получено, боеприпасы.

— Боеприпасы — хорошо. А пополнение…

Он не договорил. Да и что было говорить, когда все сотни раз переговорено. И весь разговор этот был вовсе не для того, чтобы что-то новое узнать или уточнить. Даже и мелкие проблемы СОРа были на устах у каждого здесь, в штабе, а не только эта главная боль — 388-я дивизия, необстрелянная, почти не обученная, на две трети укомплектованная запасниками из глубинных районов Кавказа. Многие красноармейцы ни слова не понимали по-русски, и ими приходилось командовать с помощью белых и красных флажков. Не беда бы, можно и обучить, да где время для этого? И прибыла дивизия будто в гости — даже без шанцевого инструмента. Конечно, там, на Закавказском фронте, всякая боевая часть на учете, но уж о лопатах-то можно было позаботиться. Знают же, что в Севастополе нет своего тыла, во всяком случае такого, чтобы враз обеспечить шанцевым инструментом целое соединение.

И на подвоз снарядов мог бы посетовать Крылов. Ставка поручила Закавказскому фронту запланировать на текущую потребность Приморской армии четыре боекомплекта и обеспечить неснижаемый запас не менее двух с половиной — трех боекомплектов. Далеко еще до этих норм, очень далеко.

— Наступать немцы будут не сегодня-завтра, — сказал Крылов и опять умолк, уставя взгляд в карту. Он мог бы и не смотреть, с закрытыми глазами видел весь передний край от Мамашая до Балаклавы. Но сейчас, словно впервые, оглядывал местность у станции Мекензиевы горы, хутора Мекензи, у Бельбека, Бартеневки, Учкуевки, Инкермана, кордона Мекензи, где располагались небольшие подразделения резервов.

— Поражает Балаклава, — заговорил Ковтун, по-своему уловив беспокойство начальника штаба за тылы. — Там всего в нескольких сотнях метров от переднего края живет население. Женщине за водой не сходить — попадает под автоматный огонь. А ведь не уезжают. Мальчишки в бухте рыбу ловят, порой под огнем. А на берегу хлебопекарня работает, баня, магазин, парикмахерская. Я зашел как-то — пять мастеров в белых халатах. Салон. Духами пахнет — «Крымской розой», «Маноном». Балаклавский старожил организовал, Тоща фамилия. Бойцу «отпроситься до Тощи» — все равно как в мирное время в увольнение сходить. Сказали бы до войны, что такое может быть, не поверил бы…

— А на десятой батарее прошлой ночью артиллеристов хоронили, — сказал Крылов. Сказал вроде бы невпопад, но майор понял: начальник штаба настойчиво напоминает о растущей активности противника. — Случайный налет? Не-ет. Немцы не забыли, как им мешала десятая во время ноябрьских боев, и решили разделаться с ней. И ведь, можно сказать, разделались: повреждены три из четырех восьмидюймовых орудий батареи.

— Но и с ними разделались. — Ковтуну все хотелось рассеять тревожное настроение начальника. — Двенадцатидюймовые снаряды «тридцатки», наверное, и болтов целых не оставили от той немецкой батареи, что стреляла по нашим…

Под низким бетонным потолком голоса звучали глухо, и свет от лампы, висевшей над столом, был тут каким-то призрачным. То ли от этих особых казематных условий, то ли от того, что пришла пора подумать хоть о кратком отдыхе, только карта, устилавшая стол, временами казалась полковнику Крылову самой местностью, и он будто воочию видел все то, что в этот миг творилось на 46-километровом обводе Севастопольской обороны, — разведчиков, ползущих по нейтралке, замеревших в окопах пулеметчиков боевых охранений, одиноких дневальных, клюющих носом над коптилками в душных землянках, где отдыхают бойцы, выстывшие стволы орудий на выдолбленных в камне огневых позициях. И противника видел он, чернильной кляксой залившего все пространство карты с востока, с севера. Многие номера немецких частей и соединений, как и их численность, их боеспособность, знал он, начальник штаба армии, но все ему казалось, что в этой чернильной массе таятся еще какие-то части и соединения, какая-то еще неведомая и опасная сила.

— А из восьмой бригады снова докладывали о передвижениях в немецком тылу, — сказал он. — И снова появились группы немецких автоматчиков, переодетых в нашу форму. Зачем бы это?

— Разведка, — сказал Ковтун.

— Разведка. Прощупывание стыков наших частей. И карта не выходит из головы. Та самая, что взяли у пленного офицера. Весь наш передний край нанесен, окопы боевого охранения, огневые позиции батарей. Не все, впрочем, но многие. И самое главное — КП дивизий и даже полков. Конечно, меры-то мы приняли, но не поздно ли?

Ковтун молчал. Да и что мог он сказать? Все в штабе денно и нощно так и этак обсуждают малейшую новость с передовой, пытаясь угадать если не час, то хоть день предстоящего наступления противника.

— Ну ладно, — сказал Крылов, надевая шинель, — пойду подышу.

— А что с цифрами-то делать? — спросил Ковтун. — Я думаю, надо дать указания…

— Указания? Каждый выстрел не проконтролируешь.

— Ну разъяснения что ли? Напомнить, с каким трудом доставляются в Севастополь снаряды, предупредить, что в случае штурма их расход может намного превысить возможности подвоза.

— Не раз уже разъясняли. С первых дней обороны батареи сидят на жестком лимите.

— Еще разъяснить.

— Хорошо, подготовьте указания.

Натянув до глаз папаху, полковник вышел.

Шаги его гулко прозвучали в тишине коридора, затем наверху хлопнула стальная дверь и в «штабном кубрике» повисла прямо-таки ощутимо тяжелая тишина. Ковтун обзвонил сектора, выслушал все те же доклады, что противник ведет себя тихо, и раскрыл служебный блокнот, намереваясь сейчас же вкратце набросать указания штаба о необходимости экономить снаряды и при поражении мелких целей больше пользоваться ружейно-пулеметным огнем.

А полковник Крылов в это время размеренно ходил по пустынному Крепостному переулку. Тьма окутывала Севастополь, ни бухты не было видно, ни домов под горой. Лишь время от времени беззвучно метались по низким тучам отблески орудийных выстрелов, похожие на зарницы, и то там то тут по горизонту порхали слабые подсветки редких ракет. Фронт напоминал спящего громадного зверя, всхрапывающего во сне, вздрагивающего от тревожных видений дня. Тишина стояла такая, что хоть режь ее. Не перед грозой ли?

Вспомнилась такая же тишина полгода назад на Дунае, куда Крылов только накануне приехал служить с Дальнего Востока. 16 лет на востоке — считай вся жизнь. И вот буйно цветущая Молдавия, непривычно ранняя весна. Назначен он был начальником Дунайского укрепрайона, которого еще не было и который ему предстояло создавать. Думалось: надолго приехал. Вызвал семью. И приехала жена с детьми в теплый июньский день, налегке приехала, — багаж был в пути. Они спали на голом полу пустой комнаты и радовались, что все опять вместе, что сады цветут, что жизнь начинается такая прекрасная.

Судьба отпустила Крылову один счастливый день. Один-единственный субботний день 21 июня. Всей семьей они бродили по удивительно тихому зеленому городку Белграду, купались в озере Ялпух, загорали. Все было ласковое и радостное в тот день.

А ночью — пугающий стук в окно. Так и осталось в нем это воспоминание о первом мгновении войны, не воспоминание даже, а ощущение чего-то, вдруг сжавшего сердце неясной тревогой.

Налегке уезжали жена с детьми: багаж так и не пришел. Налегке и он уезжал в Одессу, где получил новое назначение — заместителем начальника оперативного отдела штаба только что сформированной