темное платье. Ей предстояло изображать жертву, и начинать надо было с одежды.

— Надеюсь, — говорила донья Фернанда, — сегодня ты добьешься успеха и заставишь его просить твоей руки.

— Он так пылко любит меня, что я не сомневаюсь в победе, ведь теперь единственная оставшаяся ему надежда — это брак, — ответила донья Ана.

— Постарайся также, чтобы он не только из любви, но и из самолюбия и из гордости сдержал свое слово.

— А вдруг он предложит мне сегодня ночью бежать?

Донья Фернанда ответила не сразу.

— Пожалуй, — подумав, сказала она, — лучше будет согласиться. Тогда скандал неизбежен, и замять его можно только свадьбой.

— А если после всего он откажется?

— Нетрудно будет заставить его судом.

— И далеко я должна бежать с ним?

— Нет. Тут же уведомишь меня, я брошусь в погоню и верну тебя домой, а сопровождающие меня люди будут свидетелями похищения.

— Что ж, придумано неплохо…

— Главное, чтобы тебе удалось любыми средствами распалить его любовь, не бойся, это дело свято, ведь твоя цель — законный брак.

Мать и дочь беседовали до позднего вечера, и, так как эта любовь по расчету ничуть не волновала их сердца, обе устали и почувствовали скуку.

— Который час? — лениво спросила донья Ана.

Донья Фернанда взглянула на роскошные настольные часы.

— Едва лишь половина одиннадцатого, — зевая, ответила она.

— Еще целых полтора часа!

— Да и потом пройдет немало времени.

— А все веселятся на балу… Вот счастливцы!

— Да, говорят, бал великолепный.

— Я почти жалею, что не поехала, а осталась ждать своего беднягу жениха. Сейчас бы я танцевала, вместо того чтобы помирать со скуки… Никогда больше не сделаю такой глупости!

— Всегда ты рассуждаешь, как ребенок, Ана. Вот беда — одним балом больше или меньше, когда речь идет о твоем будущем! Балов много, а таких мужей, как дон Энрике, раз, два — и обчелся. Погоди, сама скажешь, стоило ли жалеть о балах в тот день, когда тебя назовут сеньорой графиней и ты сможешь развлекаться, сколько душе угодно.

Донья Ана улыбнулась, и обе умолкли. Время от времени тишина нарушалась веселым пением, доносившимся с улицы, и тогда донья Ана спрашивала:

— Который час?

Донья Фернанда поднимала посоловевшие, то ли от дремоты, то ли от яркого света, глаза и отвечала:

— Одиннадцать.

— Что за бесконечный вечер! — восклицала донья Ана, и снова дочь погружалась в мечты, а мать — в дремоту.

Наконец на вопрос Аны донья Фернанда ответила:

— Вот-вот пробьет двенадцать.

— Слава тебе, господи! Бегу к Фасикии в каморку поджидать дона Энрике.

— Накинь шаль, — посоветовала мать. — Ночь сегодня холодная, а тебе придется пройти через патио.

Донья Ана встала и принялась рассматривать себя в маленьком зеркале, висевшем в углу покоя. Она, очевидно, выбирала нужные к случаю взгляды и улыбки и могла бы еще долгое время провести за этим занятием, если бы донья Фернанда не напомнила:

— Двенадцать.

— Иду! — воскликнула донья Ана и поспешно вышла, накинув черный шерстяной плащ.

Донья Ана легко сбежала по лестнице и вошла в комнату на нижнем этаже.

Там сидела и шила при свете свечи старая негритянка, повязанная платком в алую и желтую полосу.

— Фасикия! — позвола донья Ана.

— Девочка моя! — подняв голову, откликнулась негритянка.

— Погаси свечу, няня, и уходи. Уже пора.

Негритянка встала и собралась задуть свечу.

— Погоди, погоди! — крикнула девушка. — Я хочу открыть окно, а в темноте я до него не доберусь.

Старуха подождала, пока Ана подошла к окну, задула свечу и вышла, закрыв за собой дверь.

Тогда донья Ана осторожно приоткрыла створки окна, забранного толстой решеткой, и с любопытством выглянула на улицу. Неподалеку стоял человек, до самых глаз закутанный в черный плащ. Кругом было пусто, всю улицу заливал сияющий лунный свет.

Дом доньи Фернанды стоял на углу, передним фасадом на главную улицу Икстапалапа, а торцом — в узкий переулок. В этот переулок выходило и окно, у которого уже не раз встречалась Ана с доном Энрике.

Едва человек в плаще заметил, что окно приоткрылось, он приблизился бесшумными, медленными шагами.

— Дон Энрике, — шепнула донья Ана.

— Ангел мой, — ответил юноша.

— Подойди, счастье мое! О, как мне страшно…

— Страшно? Но кто может тебя обидеть, когда я с тобой, радость моей жизни?

— Ах, дон Энрике! Того, кто мешает нашему счастью, не может поразить твоя шпага.

— Твоя мать, Ана? За что она ненавидит меня? Может быть, она не любит тех, кто любит тебя? Но разве я недостаточно знатен, разве я не достоин назвать тебя своей?

— Не говори так, дон Энрике. Ты — настоящий кабальеро. Твой род не ниже королевского, и счастлива женщина, которая будет носить твое имя и называть тебя своим. Но…

— Что? Говори, любовь моя, не бойся…

— Дон Энрике, моя мать слушает твоих врагов, она думает, что ты не любишь меня, что хочешь лишь посмеяться над ее дочерью.

— И ты веришь, что я не люблю тебя? Да ведь я не понимал, что такое любовь, пока не узнал тебя! Какое мне дело до того, что она не верит в мою любовь, если ты мне веришь! Ради тебя одной я хочу быть добрым и благородным. Скажи, Ана, ты веришь, что я люблю тебя?

— Если бы я не верила, я бы умерла!

— А ты любишь меня?

— С каждым днем все больше.

Девушка прижалась лицом к решетке, дон Энрике склонился, и их уста слились в поцелуе, который, казалось, не прервется никогда.

— Ана! — воскликнул юноша, безраздельно отдавшись захватившей его страсти. — Ана! Ты сказала, что любишь меня?

— Больше, чем можешь вообразить.

— И ты способна сделать то, что я скажу тебе?

— Даже если ты мне прикажешь убить себя!

— Свет души моей! Слушай же, Ана! Беги со мной!

— Бежать?! — воскликнула девушка с ужасом, которого отнюдь не испытывала, ибо только и ждала подобного предложения. — Бежать! Но куда?

— Со мной, в моих объятиях, ко мне…

— Дон Энрике! Ты любишь меня и предлагаешь мне побег, огласку, бесчестие?