Он трахал ее и расковывал ее.

В мыслях у нее был только он: его запах, его кожа. Она не могла ухватить собственную мысль — ей не удавалось ничего сделать, она ограничивалась лишь тем, что чувствовала, переживала — под кожей и в сознании. Неистовство, ярость порождали в ней взрыв крайнего несчастья, громкого вулканического гнева, который сотрясал маленькое тело Мауры. Она забывала слова, произносила нечленораздельные, путаные, случайные слоги, засовывала четыре пальца в рот, пускала слюну, слюна лилась ему на грудь, стекала вниз.

Она чувствовала себя широкой, раскрепощенной. Взгляд становился естественно фальшивым — взгляд шлюхи, взгляд невинной, взгляд изумленной. Она сжимала челюсти, тяжело дышала, скрипела зубами. Хотела, чтоб он вошел в нее весь, с костями. Хотела вдыхать, постоянно. Мысль о том, что она — маленькое животное, не давала ей существовать. Она лизала его. Ее раздражали волосы на его груди — они нравились ей, потому что раздражали.

Волны, излучения, влага. Слюна высыхала, ее сменяла новая слюна. Полуприщуренное веко дрожало, другое оставалось закрытым, сжатым; потом оба века сжались, потом снова с открытыми глазами — естественным движением она пыталась защититься от слепящего света.

Они разговаривали, занимаясь сексом. Говорить, говорить, говорить. Она показывала ему язык, широкий, высунутый наружу, так, чтоб он видел. Потом ей захотелось почувствовать себя потаскухой, тогда язык сворачивался в трубочку, бархатистая поверхность его нижней стороны загибалась. Ее губы были такими белыми, что сливались с кожей лица. Она вдыхала запах собственных веснушек.

Большое влагалище. Большое влагалище. Большое влагалище. Я — влагалище. Будь со мной, влагалище.

Слова — сбивчивые, порывистые, лихорадочные, — они забывались, едва их начинали произносить. Обрывки слов, перемешанные запахи, слизь, смазка. Несколько минут подряд прикасалась к его соску. Хотела, чтоб он вложил ей внутрь ноги, руки, локти. Она села на его колено, раздвинув ноги, попыталась засунуть его себе внутрь, она раскрывалась, смачивала его, толкала, чтобы засунуть себе внутрь это колено. Оно казалось ей головкой ребенка, который пытается войти во чрево, — верхняя губа дрожала, снова текла слюна, движения проникали в нее, она вдыхала запах кожных пор.

Они трахались и трахались. Не замечали времени. Этот потрясающий дом, за Карроббио, принадлежал Луке: Мауре нравилось тепло старой мебели, и ковры ей нравились, и засушенные цветы, и изголовье кровати, ей нравилось трогать руками блестящее, плотное дерево изголовья.

Они стали трахаться сразу же, едва Маура вошла. На какой-то момент ей удалось взять этот поток под контроль. Она заговорила с Лукой о вечеринке у Комолли. Они познакомились, она и Лука, на пикнике, на который его затащила Комолли. Лука скучал среди школьных коллег своей подруги. Маура стала лучом света. Давида не было, как обычно. Они потянулись друг к другу, он и Маура, сразу же, не было возможности противиться, как невозможно предотвратить то, что уже произошло. Все случилось за одну неделю. Она спрашивала себя, не презирает ли он ее в глубине души, но не хотела обходиться без него. Она наслаждалась им. Она спрашивала себя, не боится ли он, что она влюбится в него. Он высасывал из нее все соки. Удовольствие доводило их до изнеможения.

Вечеринка у Комолли. Лука с сомнением отнесся к этой идее. Маура сказала ему:

— Я позвоню Давиду; если он не идет, позвони Комолли и напросись на приглашение.

Ей хотелось побыть с ним вместе с другими. Как будто вспомнить, как они встретились на том пикнике. Маура позвонила мужу в управление. Муж не придет на вечеринку. Маура тяжело вздохнула, но потом как будто стала легкой, совсем воздушной, она заставила Луку позвонить Комолли. Они увидятся вечером. Маура улыбалась, он изучал смутные очертания тени в ее душе и не понимал.

Они трахались. Они трахались еще, забывая себя.

К Большой арке, где стреляли в Киссинджера, Лопес и Серо выехали на первой машине, вторая следовала за ними. Они включили сирены.

В Сене, черной и медленной, с темными водоворотами, в плотной грязной воде, дрожа, отражались зеленоватые рекламные огни супермаркетов; казалось, они всплывают из глубины — пятно, исходящее из внутренностей, прозондированных светом и стробоскопами. Колесо луна-парка было белое и светилось огнями, медленно и равномерно творя свое скандальное вращение, на площади Согласия; хлопал на ветру белый шатер из непромокаемого пластика — там, где стояла очередь из парижан, отдающих свои подписи в пользу референдума о сносе этой диснеевской непристойности в самом центре города. Под теплыми непреклонными огнями окон американского посольства вертикально и твердо стояли молчаливые полицейские. Лопес неуклюже нагнул шею, убедился, что Колесо разрывает прямую линию, которая проходит сквозь многообразное тело столицы от Пале-Рояль через Елисейские Поля до площади Этуаль, а потом снова по прямой — к площади Дефанс: точная траектория, геометрически совершенная, прямоугольное пространство, раскрывающее в едином остром дыхании весь мегаполис. Треск раций полицейских машин достигал бездушных рекламных огней представительских учреждений. Деревья — блеск матового угля. Объехали вокруг Триумфальной арки. Движение нарастало в направлении бесконечной темной окраины: кривая линия белых домов на фоне черной пустоты грязных предместий в стороне, противоположной аэропорту, напротив Сен-Дени. Парижане протирали запотевшие стекла машин. За пределами Елисейских Полей выхлопные газы стелились по земле, закрывали ровный, блестящий, чистый, светлый асфальт. Всеведущее нечто, пронизывающее поры огромного, незабываемого города, — никому не удавалось исчислить его беспорядочную огромность во всех ее быстрых переменах. Неожиданно навстречу выскочила водосточная труба. Под сложной металлической аркой с подвесными рельсами они увидели, как с преувеличенным грохотом поворачивает вагон метро. Какой-то придурок ногтями сковыривал с грязных стен последние лоскутки приклеенной афиши. При взгляде на скопление упорядоченных, нетронутых фасадов, принадлежащих к известным, распространенным архитектурным стилям, казалось, что ты не существуешь или что ты — ничто. Однажды в Париже поток дурного воздуха в метро показался Лопесу аммиаком, несколько дней он ходил с красными глазами. Огромный бульвар, ведущий к площади Дефанс, был бесконечным, но отнюдь не величественным и плохо освещенным.

Лопес — Серо:

— Штаб-квартира «Детей Ишмаэля». Вы ее обыскали?