теологии; он не понимает совершенно ничего, поскольку он не развивал свой ум, и желает как-либо покинуть рай. Когда высшие силы, скажем так, замечают это, они признаются: «Что мы можем поделать с ним? Небеса для него утрачены, ибо он не способен принимать участие в беседах ангелов; надлежит отправить его в ад, к демонам, ведь совершенно очевидно, что он — грешник». И когда они приходят к столь неутешительному умозаключению, то разрешают ему там, в мире ином, сотворить образ его пустыни; и теперь этот человек пребывает в своей иллюзорной пустыне, в полном одиночестве, он истязает себя и молится, но молится и истязает себя без какой-либо надежды на вечное блаженство, ибо знает, что уже никогда не сможет обрести рай небесный[118].

Чрезвычайно любопытно.

Ужасная участь. Но продолжим; после Сведенборга пришел Блейк и сказал, что спасение человека должно быть не только этическим, как учил Христос, и не только интеллектуальным, как учил Сведенборг; Блейк сказал буквально следующее: «The fool shall not enter heaven be he ever so holy» («Будь глупец хоть трижды святым, в рай ему не войти»)[119]. А в другой сентенции, уже из «Marriage of Heaven and Hell» («Бракосочетание Неба и Ада»), Блейк заклинает: «Put of holyness and put on intellect», иначе говоря: откажитесь от святости и обретите разум. (Оба смеются.) Согласно Блейку, от учения Христа неотделимы также и вопросы эстетики; поучения Христа — это прежде всего литературные поучения; его притчи — произведения литературы, произведения, которым невозможно подражать. Несколько дней назад я раздумывал о том, — сейчас я расскажу вам о своем замысле, и вы, хотел бы я надеяться, сможете его осуществить, но я его осуществить не смогу, это я знаю, — раздумывал о том, что можно было бы создать произведение, превосходящее все амбиции любого писателя, — а писатели, как правило, чрезвычайно амбициозны, тщеславны, — нечто более значительное по своему дерзкому замыслу, чем умышленно запутанные произведения Гонгоры или тот во многом неоправданный лабиринт, который называется «The Finnegan's wake» («Поминки по Финнегану») Джойса; я говорю о том, что можно было бы попытаться написать пятое Евангелие. В этом пятом Евангелии проповедовались бы вопросы этики, которых нет в остальных Евангелиях. Но самое трудное здесь заключается не в этом; самое трудное заключается в том, чтобы придумать новые притчи — полностью в манере Христа, притчи, которые отсутствуют во всех четырех Евангелиях.

Продолжить их…

Возможно; но не творить подобие; может быть, отобрать какие-либо из уже известных притч, даже слегка изменить их. Если какой-либо писатель смог бы создать новое Евангелие, то он сотворил бы нечто более необычное, чем сделал Ницше, написав «Так говорил Заратустра»; он смог бы создать произведение искусства, если бы смог создать рискованные метафоры, не менее необычные, чем те, которые создал Христос, проповедуя в Галилее. Задумав такую книгу, писатель вынужден был бы провести добрую часть своей жизни в размышлениях, а затем посвятить себя написанию книги. Объемом это Евангелие будет, наверное, не более тридцати страниц и станет одной из самых необычных в мире книг. В случае удачи это Евангелие будут печатать вместе с четырьмя другими, оно станет частью канонического текста Нового Завета. Замысел до чрезвычайности амбициозный, но вы, Феррари, как мне кажется, можете оказаться тем писателем, кто способен претворить его в жизнь; я — нет, я уже стар и чувствую себя слишком усталым, чтобы осуществить подобное; создание такого произведения предоставляет литератору прекрасные возможности, более прекрасные, чем предоставляет любая другая книга, когда придумываются новые метафоры, ведь ваши метафоры должны быть притчами, поучениями, достойными стать рядом с прославленными и уже бессмертными притчами Нового Завета.

Ваш замысел, ваше намерение совпадает с мыслью Кьеркегора; он утверждал, что быть христианином — это равнозначно тому, чтобы стать современником Христа.

А также совпадает с теми словами, что вынесены в название книги Фомы Кемпийского — «О подражании Христу».

Да, разумеется.

Разумеется, в них должно быть нечто общее, но пятое Евангелие должно быть более искусной работой, чем «О подражании Христу»; а лучше всего, если сейчас, в эти минуты, когда я говорю, кто-то уже начал осуществлять мой замысел.

Ну что же, не станем исключать такую возможность.

Чрезвычайно трудно придумать что-либо новое; то, что пришло в голову мне, пришло в голову и другому, другим, тем, кто меня сейчас слушает. Как бы там ни было, создание нового, пятого Евангелия — прекрасная работа, оно не должно отличаться от других четырех; может быть, иногда будет совпадать с ними, иногда должно отличаться — все должно делаться для большей приемлемости, неожиданности, подлинности текста. И вот странно: христианство осуждает самоубийства. Но если Евангелия заключают в себе какой- либо смысл, то смерть Христа надо понимать как добровольную; если она не была добровольной — что тогда означает его жертвоприношение?

То же самое можно сказать и о смерти Сократа.

Верно, но Сократ, я думаю, не говорил, что он умирает за человечество, а Христос — сказал. И если он умер, то умер он добровольно. Я вспомнил одно англосаксонское стихотворение одиннадцатого века, оно называется: «Сон креста», и в этом сне Христос показан не как страдающий Христос с полотен Эль- Греко, но как юный германский герой, добровольно идущий к кресту; он поднимается к перекладинам креста потому, что желает спасти людей, в стихотворении о нем говорится: «Юный герой, что был всемогущим Богом». Другими словами: здесь выражена мысль о жертвоприношений как о радостном добровольном поступке; не страсти Христовы, не страдающий Христос, как на полотнах Эль-Греко, а юный герой, который добровольно поднимается к перекладинам креста и позволяет прибить себя к нему. В примечании к этому стихотворению, которое носит название «Сон креста», я прочитал, что в Средневековье были сделаны к нему иллюстрации, на них изображен уже воздвигнутый крест, и Христос, который поднимается по лестнице к его перекладинам, поднимается, как было уже сказано, добровольно. То есть не было Голгофы в общепринятом смысле, не было бичевания…

Значит, есть нечто общее в принятии смерти на кресте Христом и в принятии чаши с цикутой Сократом.

Разумеется, да.

В готовности принять смерть.

И кроме того, это — две самые знаменитые в истории человечества смерти, не так ли?

Полагаю, что да. Но сейчас…

Да, смерть ведущего беседу Сократа, и смерть Христа, который кажется несколько удивленным тем, что ему досталась такая участь, ведь он же воскликнул: «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?»[120] Но затем сказал доброму разбойнику: «Истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю»[121], и разбойник признал Христа Богом. Я написал об этом стихотворение; впрочем, о Христе и разбойнике, распятом вместе с ним и признающем в Христе Бога, написано уже столько стихов!

А также о Варавве и Христе.

Да.

Но сейчас, Борхес, я хочу поговорить о том, что для вас архетип, образец человека — это архетип праведника.

Я стараюсь жить праведно, но, конечно, не ожидаю, как Спиноза, никакого вознаграждения и не боюсь никакого наказания.

Понятно, но архетип праведника — это, без сомнения, архетип этический.

Да; я воспитывался на Евангелиях… четыре Евангелия, — наверное, это самые необычные на свете книги, не правда ли? И Евангелие от Иоанна — иное, чем предыдущие, оно отличается от них духовно, я не прав? — особенно тогда, когда в нем говорится о Слове Божием.

Этика Христа и этика Сократа… в первом случае речь идет об этике религиозной, во втором — о языческой. Но как бы там ни было, и та и другая совпадают в главном: в идеале праведного человека.

Да, но только не концепции мира. И это естественно; думаю, что хотя бы потому, что Христос был иудеем… и, наверное, весьма невежественным; а Сократа окружали люди, жившие напряженной