Да, потому что сам жил во дворце.
Был императором, а дворец был его обычным местом проживания.
Да, в римской культуре есть некоторая вульгарность; взять, к примеру, несоразмерную огромность Колизея. А образ жизни императоров? Это просто невообразимо! Упадок Греции начался, наверное, с Александра Македонского. Он был буквально отравлен стремлением захватить Азию, Восток; грекам была по душе сама идея империи.
В нашей стране единственным поэтом-стоиком был, без сомнения, Альмафуэрте. Его единственного интересовали вопросы этики.
И философия стоиков. Если говорить о Лугонесе — то его прежде всего интересовала форма. У него был барочный стиль, но не было барочного ощущения. Мне думается, Лугонес не был человеком философского склада ума. В нем уживалась некая несогласованность между стилистической сложностью и элементарной простотой содержания.
Дай Бог, чтоб это было действительно так. На протяжении своей уже весьма долгой жизни я не раз убеждался, что при знакомстве с человеком можно почти сразу ощутить: умный ли он, добрый ли, честный. И это независимо от его слов и поступков; можно ощутить, что человек умный, хотя и говорит он какие- нибудь банальности; человек может изрекать и что-либо умное, а ты чувствуешь, что он — глуп.
Может быть; мне уже не раз приходилось говорить, что передача мыслей на расстояние несомненно существует, и происходит она постоянно. Вот, например, человек читает книгу, он может быть абсолютно не согласен с автором, книга может его не заинтересовать, она может казаться ему бездарно написанной, но он все равно ощущает влияние автора, внушает ли тот симпатию либо антипатию, все равно.
Полагаю, что да. Вчера я писал предисловие к эссе Атилио Момильяно [107], посвященное «Неистовому Роланду», в этом эссе говорится: Ариосто внушает симпатию, а не почтение. Я не сомневаюсь: когда Момильяно писал эти слова, он думал о Данте, ибо Данте внушает почтение, а не симпатию. Вот предположим: появись у нас возможность побеседовать с Данте, ведь нам, наверное, хоть немного, но стало бы страшно. И наоборот, нам было бы приятно поговорить с Ариосто или — а почему бы и нет, мы ведь тщеславны, — с Оскаром Уайльдом.
Но разговор с Данте — каким бы он был? С его стороны были бы многословные жалобы… или этот разговор напоминал бы катехизис?
Да, вы правы.
По отношению ко мне он был очень и очень великодушен; иногда, наверное, несправедлив; не знаю, заслужил ли я, столь любящий книги, заслужил ли я в 1955 году участи стать неграмотным?[108] Мне думается, нет.
Меня все уверяют, что мне вовсе и не обязательно видеть, что я вижу все внутренним зрением, но ведь это просто игра словами, глагол «видеть» достаточно многозначный, но, как бы там ни было, слепой — не видит. И внутреннее зрение, воспоминание об увиденном — не заменят наслаждение от созерцания мира.
Да, но, говоря это, я, скорее всего, не был искренним.
13. Иисус Христос
Хорхе Луис Борхес: Я говорил, — хотя Ренан[112] до меня сказал во много раз лучше, чем я, — что если Христос и не воплощение Бога (а это представляется совершенно невероятным), то он все равно самая необычная фигура в истории человечества. Не помню, говорил ли уже кто-либо, что Христос — это, помимо всего прочего, стиль литературы. Вы читаете «Paradise Lost», «Paradise Regained» («Потерянный рай», «Возвращенный рай») Мильтона и понимаете, что, как заметил Поуп, Отец и Сын разговаривают словно схоласты; но стиль Христа — сверхобычный стиль. Уже многие и многие столетия писатели подыскивают метафоры, ну, достаточно вспомнить… Лугонеса, Гонгору[113], да можно вспомнить кого угодно. Но никто не нашел столь необычных образов, какие подарил нам Христос, образы, которые изумляют людей вот уже два тысячелетия. Ну, например: «Не бросайте жемчуга вашего пред свиньями» [114]; как Он смог придумать такую фразу?! Полагаю, что большинству фраз предшествуют какие-либо варианты; но «бросать жемчуг пред свиньями»… — согласитесь, это нечто необыкновенное, эту фразу нельзя как-либо классифицировать, она — алогичная. Или, например, чтобы осудить погребальные обряды, отличающиеся помпезностью и одобренные религиями, Он говорит: «Предоставь мертвым погребать своих мертвецов» [115]. Это ужасает и звучит едва ли не фантастически. Или еще: «Кто из вас без греха, первый брось на нее камень»[116].
Следовало бы исправить несправедливость, допущенную по отношению к английскому мистику Уильяму Блейку; всегда было принято думать, что спасение человечества — это вопрос этики, этического развития, такому восприятию способствовал — демагогически, скажем так, — сам Христос, проповедовавший: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное» [117], то есть все зависит от поведения человека. Затем пришел шведский мистик Сведенборг и сказал, что спасение должно также зависеть и от его интеллектуального развития; он написал великолепную притчу о человеке, что вознамерился обрести блаженство на небесах. Он отрекается от богатства, живет в пустыне — в своей пустыне, отказывается от чувственных, интеллектуальных и эстетических наслаждений, живет добродетельно, истязает себя и, естественно, попадает на небеса, поскольку нет никаких оснований отказать ему в райском блаженстве. Но когда он оказывается на небесах, то осознает: мир горний — намного сложнее земного: согласно Сведенборгу, рай небесный — намного разнообразнее, красочней и, разумеется, интеллектуально богаче, чем наш мир; святой бедняга вынужден слушать беседы ангелов, которые, согласно книге Эмануэля Сведенборга «О небесах и об аде», рассуждают
