Испанию, будто бы Гитлер был ее транспортным агентом. Вполне возможно, что там они будут жить раздельно: граф собирался заняться написанием мемуаров. Она даже сделала деловое предложение: если фюрер обменяет шесть миллионов лир на песеты, Третий рейх сможет заработать на разнице курсов.

Риббентроп сделал вид, что не понимает ее. Разве Чиано недоволен своим размещением?

— Жилье графа — одно из лучших и соответствует его положению, — произнес он холодно. — Для чего ехать в Испанию? В Германии ему будет обеспечена полная безопасность, и он спокойно сможет ожидать нашу верную и неизбежную победу.

Риббентроп вполне отчетливо представлял, какой материал может быть опубликован в мемуарах Чиано, поэтому настаивал, чтобы граф не покидал территорию, контролируемую немцами. Не догадываясь, что Кальтенбруннер его ненавидит, он признался шефу службы безопасности: если Чиано окажется за границей, то «непременно учинит какое-нибудь свинство против него, Риббентропа». Риббентропа поддержал Йозеф Геббельс.

— Не пройдет и месяца, как этот грязный скандалист начнет что-нибудь писать против нас, — предупредил он.

Витторио, протянув руку к сигаретнице, стоявшей на столике, заметил, что Эдда занервничала. Вспылив, она сказала, что им должны разрешить выехать в Испанию. Гитлер ничего не ответил. Но Риббентроп решительно покачал головой, бросив:

— Об этом не может быть и речи.

— Стало быть, мы — пленники, — крикнула Эдда, адресуясь к Гитлеру. — Что с вами со всеми происходит? Война уже проиграна, разве вы этого не понимаете? Давно пора начать переговоры с Россией о мире.

Вдруг щека Гитлера стала нервно подергиваться.

— Разве можно смешивать огонь и воду? — хрипло произнес он. — Нет, никогда! Мы будем сражаться в степях России, в городах России до последнего патрона и последнего человека — против коммунизма!

Когда он поднялся, показывая этим, что беседа закончена, Витторио украдкой посмотрел на часы. Прошло пятнадцать минут, которые показались ему часом.

Лес был темным, в нем было жарко и пахло смолой, несмотря на свежий ветерок с Балтики. Казалось, что за каждым деревом скрывались охранники. Не говоря ни слова, Эдда и Витторио мяли в руках сигареты. Теперь они знали правду: Чиано оказался в западне.

Виски называлось «Джонни Уокер» с черной меткой. Подобно огненной жидкости, виски обожгло горло итальянского генерала, никогда ранее не пившего ничего подобного. Рукопожатия были долгими и крепкими. В 5.15 вечера в пятницу 3 сентября генерал Джузеппе Кастеллано подписал по поручению маршала Бадолио соглашение о перемирии, выводящем Италию из войны. Сам генерал Эйзенхауэр с теплотой потряс его руку.

У Эйзенхауэра было достаточно причин быть довольным. Для него эта война была «большим крестовым походом» по освобождению Европы раз и навсегда от жестоких уз стран «оси». Сидя в пыльной палатке, расположенной в оливковой роще в Кассибиле, неподалеку от Сиракуз, освещенной единственной электрической лампочкой, получавшей ток от генератора, он был свидетелем триумфального окончания одного из этапов вышеназванного похода. Одетый в голубой гражданский костюм Кастеллано присел за обыкновенный походный стол, накрытый войлочным покрывалом, чтобы подписать отпечатанный на пишущей машинке меморандум из двенадцати пунктов, которые он знал почти наизусть. Сидевший напротив за столом генерал Уолтер Беделл Смит, отличный начальник штаба Эйзенхауэра, поправил очки в тяжелой роговой оправе, прежде чем поставил свою подпись.

В результате подписанного соглашения итальянский военно-морской флот и авиация плюс 45 000 добровольцев из армейских подразделений должны были через несколько недель перейти на сторону союзников, а 13 октября Бадолио намеревался объявить войну Германии.

В течение трех недель до подписания меморандума Кастеллано под именем «командира Раймонди» несколько раз выезжал из Рима в Лиссабон для ведения переговоров с представителями союзников. И это беспокоило Эйзенхауэра. Беделл Смит, представлявший его в Лиссабоне, и бригадный генерал Кеннет Стронг, начальник британской разведки, сняли по его предложению требование о капитуляции итальянцев как слишком жесткое. Для Италии выход из состояния войны был более приемлемым.

Действуя по инструкциям Черчилля и Рузвельта, Эйзенхауэр должен был добиться от итальянцев не только подписания «временного перемирия», но и «длительного мирного договора» с сорока четырьмя пунктами, которые надо было еще подработать. Стремясь взять под контроль союзников политические, экономические и финансовые аспекты деятельности Италии, политики опасались, что Бадолио может отказаться от поддержки их планов — а его поддержка была жизненно важной для проведения высадки союзнических войск на континент, — когда узнает, что скрывалось за ними в действительности. С солдатским пренебрежением к политике Эйзенхауэр заклеймил такие попытки как «нечестную сделку». По этой причине он прибыл в Кассибиле. Не желая, однако, подписывать документ и предоставив это право своему начальнику штаба, он тем не менее сердечно пожал руку итальянцу, «попытавшемуся выйти из создавшейся ситуации по-мужски».

Желая избежать последнего акта драмы, Эйзенхауэр, нагнувшись, вышел из палатки и вдруг сорвал свисавшую над входом оливковую ветвь. Через двадцать столетий она вновь стала символом мира.

Оставшись в палатке, Беделл Смит молча протянул Кастеллано папку с мирными условиями, подготовленными госдепартаментом и министерством иностранных дел. Генерал, видимо, ожидал, что должно было произойти еще нечто. В статье 12 «временного перемирия» было сказано: «Другие условия политического, экономического и финансового характера, которым Италия будет обязана следовать, должны быть вручены несколько позже».

Но ничего подобного он не ожидал. Прочитав жесткие условия мира, он даже пошатнулся.

В статье 29, например, черным по белому было написано: «Бенито Муссолини… должен быть арестован и передан в руки союзников…»

Под его ногами в четырех километрах от Адриатического побережья Ортоны стоял на якоре корвет «Байонетта» (642 тонны водоизмещением), слегка покачиваясь на легкой зыби. Прямо перед ним, как он надеялся, находилось надежное убежище в таком безопасном уголке Италии, куда не дойдут немецкие распоряжения. Он просил разрешения направиться в Тунис или на Сицилию, но король ему это запретил. За ним лежала в хаосе его страна — генералы не получали точных распоряжений, столица не защищена, армия подвергнута дезинтеграции, солдаты дезертировали, направляясь по домам на попутных грузовиках и поездах.

Но сам маршал Пьетро Бадолио, герцог Аддис-Абебский, был в полной безопасности — в сером гражданском костюме и мягкой шляпе. В полночь 9 сентября он оказался здесь после девятнадцатичасового переезда из Рима. Последним человеком, о котором он подумал, был Бенито Муссолини. Его отъезд был столь стремительным, что он не оставил никакого письменного распоряжения, касающегося судьбы дуче.

В 6.30 вечера 8 сентября он был напуган радиосообщением Эйзенхауэра из Алжира, что перемирие вступило в силу. В соответствии с договоренностью оставалось шесть часов до начала высадки войск союзников численностью 169 000 человек в районе Салерно, в шестидесяти пяти километрах южнее Неаполя. Эйзенхауэр подал сигнал, напоминавший, что Бадолио, в свою очередь, должен был выйти в эфир. И хотя он дрожащим голосом произнес что-то не совсем членораздельное, ему было ясно: расчет его на 12 сентября не оправдался. Перед отдачей приказа армии на вступление в боевые действия ему было точно известно о предстоящей высадке пятнадцати дивизий союзников на участке от Легхорна до Анконы. Для Бадолио и короля оставался единственный выход: бежать, предоставив Рим его судьбе.

Начиналась жалкая глава в истории Италии. Рано утром в 5.10 9 сентября от дворца Видони, где размещалось военное министерство, отъехал кортеж из семи автомашин. В передней, с синим флажком и с пятью золотыми звездами на капоте — символом савойского дома, ехали король, одетый в длинный военный плащ, доходивший ему до пят, с простым фибровым кейсом в руках, королева Елена и два адъютанта. За ними следовали машины с Бадолио, герцогом Акваронским и группой генералов и офицеров. Был среди них и кронпринц Умберто, уверенный, что его жена принцесса Мария-Джозе уехала с детьми в Швейцарию, и постоянно повторявший: «Какое позорное бегство».

Конечно, Умберто, как солдат, подчинялся приказу короля, но его и других шокировал неприкрытый