генералов и потребовал, чтобы Амброзио, начальник генерального штаба, отчитался перед советом.

«Сейчас или никогда», — подумал Гранди и поднялся. Первые его слова были обращены к колеблющимся:

— Муссолини должен знать всю правду, и об этом необходимо поговорить. Я говорю это не для дуче, с которым встречался позавчера и высказал ему все, что теперь скажу вам… — отвернувшись от Муссолини, обратился он к своим коллегам.

Украдкой следил за выражением их лиц, зачитывая меморандум. Для многих это было чем-то новым. Твердым модулированным голосом он затем пояснил:

— Не слабость армии, а диктатура ответственна за тяжелое положение Италии. Итальянский народ был обманут Муссолини в тот день, когда он приступил к онемечиванию страны. Этот человек бросил нас в объятия Гитлера. Он вверг нас в войну, противоречащую достоинству, интересам и чувствам итальянского народа.

В зале было тихо, как на кладбище. Муссолини сидел на возвышении, вяло откинувшись на спинку стула, прикрыв ладонью глаза от яркого света лампы. Правое колено подрагивало ритмично, что являлось явным признаком возбуждения его язвы. Каждый из присутствовавших видел, что он чувствовал себя дискомфортно. Занавеси из голубого бархата мешали проникновению свежего воздуха с улицы, а вентиляторов не было. Спертым воздухом стало трудно дышать. Черная рубашка генерала Энцо Галбиати была пропитана потом. Джиованни Балелла запомнил это заседание большого совета лишь тем, что новые сапоги нестерпимо жали ему ноги. Вдруг, вскрикнув глухо, Карло Пареши упал в обморок. Сидевшие рядом с ним вынесли его в соседнюю комнату. Другие, внимательно слушавшие выступление Гранди, даже не обратили на это внимания.

Теперь Гранди повернулся к Муссолини, указывая на него пальцем. Оба будто бы оказались в изоляции, смотря друг другу в глаза.

— Вы считаете, что народ вам предан, — сказал Гранди с горькой иронией, — но эту преданность вы потеряли в тот день, когда привязали Италию к Германии. Под мантией исторически аморальной диктатуры вы удушили в каждом из нас личность. Могу сказать, что Италия проиграла все в тот день, когда вы нацепили маршальский золотой галун на свою фуражку. — Со смешанным чувством сострадания и гнева крикнул в лицо дуче: — Сбросьте эти смехотворные украшения, плюмаж и перья! Станьте снова Муссолини периода баррикад — нашим Муссолини!

— Народ все же со мной, — возразил недовольно дуче, впервые открыв рот.

Эти слова причинили боль Гранди, отметившему, что в Первую мировую войну более шестисот тысяч итальянских матерей потеряли своих сыновей, зная: они погибли за короля и страну.

— В эту же войну, — продолжил он, чеканя каждое слово, — у нас уже сто тысяч погибших, и сто тысяч матерей с плачем причитают: «Это Муссолини убил моего сына!»

— Это неправда, — крикнул Муссолини возбужденно. — Этот человек лжет!

Гранди, садясь на свое место, напомнил Муссолини о событиях 1924 года, когда тот еще сотрудничал с социалистами:

— К черту все интриги и фракционность, включая фашизм, если можно спасти нацию!

Страсти разгорелись. Следующим выступил Боттаи, саркастично растягивая слова, что так не любил дуче.

— Ваш доклад нанес сильнейший удар по нашим последним надеждам и иллюзиям, — заявил он Муссолини.

Сторонники дуче ожидали, что он предъявит ему и другие обвинения, но он не стал продолжать.

Затем поднялся Чиано, спокойно и логично охарактеризовавший «стальной пакт» и его тяжелые последствия.

— Мы не столько обманщики, сколько обманутые, — подвел он итог.

Муссолини ледяным взглядом посмотрел на своего зятя.

— Я знаю, где находятся предатели, — произнес он, вложив в свои слова угрозу.

Вскочивший Фариначчи выступил резко и грубо. Защищая принципы диктатуры, внес в заключение собственное предложение: «Полное выполнение решения в Фелтре в отношении передачи итальянских войск под немецкое командование».

Лишь Джиованни Маринелли, хотя и прикладывал постоянно ладонь к уху, так ничего и не понял.

Для генерала Галбиати дело зашло слишком далеко. Да и Муссолини достиг предела своих сил. Он кивнул Скорце, и тот, написав несколько слов, передал ему свою записку.

— Из-за позднего времени, — провозгласил Муссолини, — некоторые товарищи предлагают перенести продолжение заседания на завтра.

Гранди был е этим не согласен. Предчувствуя ловушку, он вскочил и заявил:

— Ну уж нет. В прошлом вы держали нас здесь до рассвета, обсуждая менее важные проблемы. Сегодня мы не разойдемся, пока не обсудим и не проголосуем за предложенный мною меморандум.

— Очень хорошо, — утомленно махнул рукой Муссолини, — давайте продолжим.

Он выслушал выступления Федерцони и Бигнарди, поддержавших Гранди, затем вдруг объявил пятнадцатиминутный перерыв и ушел к себе в кабинет.

Через два квартала от дворца, на площади Колонна, раздались телефонные звонки в штаб-квартире фашистской партии.

Было уже половина первого ночи, и члены большого совета торопливо допивали в небольшой комнате рядом с залом заседаний апельсиновый напиток: перерыв уже заканчивался. Аннио Бигнарди не верил своим глазам. Еще семь часов тому назад предложения Гранди поддерживало всего десять человек. Во время же перерыва абсолютное большинство поставили свои подписи под меморандумом. Даже новичок Карло Пареши более не сомневался, хотя еще два дня назад, когда Бигнарди попытался его убедить, министр сельского хозяйства сказал ему честно:

— Политические вопросы выходят из круга интересов технического характера, так что подписывать я не буду.

Сейчас же бывший протеже Бальбо подписал меморандум, находясь под впечатлением беспомощности Муссолини, заявив при этом Бигнарди:

— Можете передать Бальбо, что я подписываюсь вслед за ним.

Последним поставил свою подпись посол Дино Алфиери. Еще до начала заседания большого совета дуче пригласил его к себе. Попивая подслащенное молоко при свете лампы для чтения, он спросил Алфиери:

— Что сейчас происходит в Германии?

Еще раз Алфиери высказал мнение, к которому он вместе с генералом Амброзио пришел в Фелтре: дуче должен сделать последнюю попытку, чтобы убедить Гитлера в невозможности дальнейшего ведения войны Италией.

— И это — мнение итальянского посла в Берлине? — холодно произнес Муссолини, отпуская его.

Потеряв всякое терпение, Алфиери покинул кабинет дуче, куда тут же вошел Скорца. И вот теперь, без дальнейших колебаний, он подошел к Гранди и подписал меморандум. Его подпись была двадцать первой и последней.

Генерал Галбиати почувствовал опасность. В течение всего перерыва он торопливо переходил из одной комнаты дворца в другую в сопровождении адъютанта. Ему почти никто не попадался. Лишь позже он узнал, что охрана дворца в этот вечер была возложена на специальную полицию. Одному из должностных лиц, шедшему ему навстречу, он сказал:

— Они просто заперли здесь сами себя.

Когда все снова заняли свои места, Гранди и его сторонники задавали себе вопрос: как поведет себя Муссолини? Маршал де Боно был уверен, что он во время перерыва звонил в милицию. Одно было несомненно: он использует все свое умение и актерские способности, чтобы восстановить прежнее влияние.

Говоря медленно и монотонно, Муссолини произнес с пафосом:

— Как мне представляется, здесь собрались люди, которые хотели бы избавиться от меня.

Учитывая свою ответственность за войну, он стал говорить о своей работе за истекшие двадцать лет,