производительном труде.

Большинство помещиков предпочитали идти простым путем: повышали денежные оброки (в имениях графа Воронцова они воз­росли в 5—6 раз, у князя Юсупова — в 19 раз) и увеличивали барщину до 5—6 десятин на крестьянский двор. Расширение барской запашки и увеличение повинностей давали кратковременный эф­фект, но в итоге разоряли и крестьян, и самого помещика. Приходи­лось делать займы у «процентщиков» или, как отец Онегина, «жить долгами», т. е. закладывать земли и крестьян в Государственный за­емный банк или Опекунский совет. Так поступил и помещик Алек­сандр Сергеевич Пушкин: в 1831 г. перед свадьбой с Натальей Ни­колаевной Гончаровой он заложил свое село Кистенево с 200 «душ» за 40 тыс. рублей.

Предполагалось, что на полученные средства помещик улучшал свое хозяйство, но на деле он, как родитель Евгения Онегина, «давал три бала ежегодно / И промотался наконец», — в результате чего сын отказался от обремененного долгами наследства. Онегину еще повез­ло — досталось имение дяди; другим приходилось рассчитываться с долгами: «Левочка, неужели и теперь будет у тебя выходить по 1000 рублей серебром в месяц?.. Уж конечно ты бы убавил лошадей и лю­дей... Сколько ты получил и сколько уплатил из долгов своих?» — пе­реживала жена жандармского генерала Л.В. Дубельта. А Дубельт, помимо акций и немалого жалованья, был еще и владельцем 2 тыс. «душ». 70% российских помещиков были мелкопоместными (до 20 «душ»), как Н.В. Гоголь и герои его «Мертвых душ», и «жить по-дво­рянски» им было еще сложнее.

К концу дореформенной эпохи помещики заложили 7,1 млн «душ», т. е. 65% всех помещичьих крестьян в России. «Бизнес» Павла Ивановича Чичикова как раз и состоял в том, чтобы таким образом выручить по 40—60 рублей за каждую почти даром доставшуюся ему «мертвую душу».

В начале николаевской эпохи правительство задумалось над ре­шением «крестьянского вопроса», чему способствовали и крестьянс­кие волнения: мужики верили, что новый государь после коронации переведет их в казенное ведомство с «прощением» всех государствен­ных податей, а «посему больше работать и платить помещикам обро­ков не следует». Сам Николай искренне хотел отменить крепостное право, называл его «злом» и, показывая на тома собранных им мате­риалов по этому вопросу, говорил, что собирается «вести процесс против крепостного права». Он еще в 1827 г. предложил «составить проект закона для прекращения личной продажи людей». Но здесь российский самодержец впервые столкнулся с почтительной, но жесткой оппозицией своих слуг. Члены Государственного совета указали монарху, что «существующая в России система крепостничества тес­но связана со всеми частями государственного тела: правительствен­ной, кредитной, финансовой, права собственности и права наслед­ственного». Поэтому, признавая совершенно необходимым создание нового закона о состояниях, они считали наиболее правильным не спешить и поручить анализ имеющихся материалов и подготовку про­екта закона особому Комитету.

Началась неспешная подготовка проектов, которые долго путеше­ствовали по высоким инстанциям. Они даже посылались в Варшаву к великому князю Константину, полагавшему, что крепостное право яв­ляется «заповедным наследством... древнего порядка главных состоя­ний» и тесно связано с «твердостию» государственного строя. Вслед­ствие этого, с его точки зрения, все преобразования следует «отдать на суд времени». Затянувшиеся дискуссии в Департаменте законов и Об­щем собрании Государственного совета закончились только в 1833 г. Николай I подписал указ о запрещении продажи помещичьих кресть­ян без земли и дворовых за частные долги их владельцев и запрете раз­деления семей — с разрешающими это делать оговорками: при переда­че по наследству, в качестве дара или приданого.

В дальнейшем ситуация повторялась неоднократно. Для решения «заколдованного» крестьянского вопроса последовательно создавались девять «секретных комитетов» из высших чиновников. Итогом была реформа управления государственными крестьянами 1837—1841 гг.: над волостным крестьянским самоуправлением были поставлены губе­рнские палаты и Министерство государственных имуществ. Крестья­нам было передано 5 млн десятин земли, для них создавались на слу­чаи неурожая «хлебные магазины» — склады и вводились принудитель­ные посевы картошки, что вызвало «картофельные бунты» на Урале и в Поволжье. Но по отношению к крепостным правительство ограничи­валось полумерами: запрещено было продавать крестьян без семьи; крепостные получили право выкупаться на свободу при продаже име­ния с торгов, приобретать недвижимую собственность с согласия поме­щиков.

Почему же назревшие и частично даже подготовленные реформы ни при «либеральном» Александре I, ни при консерваторе Николае I так и не были осуществлены? Александр I не случайно говорил об от­ сутствии «деловых людей»: в среде высшей бюрократии не более десятка человек сочувствовали реформам, остальные — около 700 — им активно сопротивлялись. Чиновники, реально имевшие власть (ми­нистры, губернаторы, директора департаментов, высшее военное на­чальство), — потомственные дворяне, крупные и средние землевла­дельцы совершенно не стремились к радикальной перестройке и боль­ше всего боялись, что она может вызвать социальные потрясения. Их настроения отразил крупный чиновник Модест Корф: «...не трогать ни части, ни целого; так мы, может быть, более проживем». Попытки преобразований тонули в недрах секретных комитетов, состоявших из тех же сановников.

Речь Николая Iв заседании Государственного совета 30 мар­та 1842 года: <<Но если нынешнее положение таково, что оно не может продолжаться, и если вместе с тем и реши­тельные к прекращению его способы также невозможны без общего потрясения, то необходимо, по крайней мере, приго­товить пути для постепенного перехода к другому порядку вещей и, не устрашаясь перед всякой переменой, хладнокров­но обсудить ее пользу и последствия. Не должно давать вольности, но должно проложить дорогу к переходному сос­тоянию, а с ним связать ненарушимое охранение вотчинной собственности на землю».

На министров можно было и прикрикнуть — Николай умел это де­лать. Однако он сам не мог просто перешагнуть через интересы дво­рянства — и это заставляло его откладывать решительные меры в от­ ношении крепостного права. К тому же к реформам не была готова большая часть дворян. Молодой Александр Герцен и его друзья-сту­денты стыдились карательной политики царизма: «Мы радовались каждому поражению Дибича, не верили неуспехам поляков...» Но за спорами западников и славянофилов в столичных салонах, предла­гавших свои — весьма различные — пути либерализации сущест­вовавшего строя, стояла масса «героев своего времени», не представ­лявших себе иной жизни и иных порядков.

Вдали от столицы интеллектуальные споры заменялись более простыми развлечениями, которые потом вспоминали люди николае­вской эпохи: «. ..ездили друг к другу в гости по грязи верхом на обыва­телях из евреев, стреляли в них клюквой, провинившемуся перед ними статскому мазалилицо горчицей или заставляли вьшить смесь ви­на с пивом, уксусом и елеем».

«Утром от нечего делать идем (не по службе) в манеж смотреть смены. Из манежа отправляемся на квартиру эс­кадронного командира. Там на столе уже приготовлены кильки, доставленные полковым маркитантом Мошкой, ветчина туземного изготовления, яйца и очень объемистый графин водки, пастоенной на каких-нибудь корках. Любез­ный хозяин, приглашая гостей закусить, говорит немецкую пословицу, которая гласит, что один шнапс это не шнапс, два шнапса также не шнапс и только три шнапса составля­ют полшнапса. Молодежь, слушая такие остроумные речи, поучается, и графин опоражнивается живо. Так проходит время обеда. Ровно в два часа денщик ставит на стол борщ из курицы, потом дает рубленные котлеты и неизбежные сырники или блинчики. Гости кушают с большим аппети­том, то и дело прикладываясь к графину. После сытного обеда является потребность отдохновения. Все расходятся по квартирам до чая; вечером снова идут к эскадронному ко­мандиру. Там устраивается пулька в преферанс... Молодежь группируется около другого столика, на котором красуется объемистая баклага белого рома. Разговоры идут, разумеет­ся, о «бердичевских временах», когда существовали гусарс­кие дивизии, молодецких попойках, шалостях, лихих ата­ках, дуэлях и т. д. ...М. рассказывал, в чем заключается иг­ра в кукушку. Гусары бросали жребий: кому быть стрелком, кому кукушками. Стрелок становился среди темной комна­ты с заряженным пистолетом в руках, остальные крались по стенам и кричали <<куку». При этом слове раздавался выстрел, но представлявший кукушку, крикнув <<куку», спе­шил перебегать на другое место; таким образом, несчаст­ные случаи бывали редко, а если они случались, то их отно­сили к простой неосторожности и дело кончалось ничем. Так изумительно однообразно проходили наши дни. Читать книги или газеты не было в обыкновении» (Попов Н.А. Вос­поминания кавалериста //Исторический вестник. 1891. № Ц. С. 370-379).