Эта страна ничего не при­носит Империи, напротив, она не может существовать иначе, как посредством постоянных жертв со стороны Им­перии, чтобы дать ей возможность содержать свое собственное управление. Таким образом ясно, что выгоды от этого беспокойного владения ничтожны, между тем как не­ удобства велики и даже опасны. Остается решить как посо­бить этому. Я тут не вижу другого средства, кроме следу­ющего:

Объявить, что честь России получила полное удовлетворе­ние завоеванием Царства Польского, что Россия не имеет никакого интереса владеть провинция­ми, неблагодарность которых была так очевидна, что истинные ее интересы требуют установить и утвер­ дить свою границу по Висле и Нареву, что она предоставляет остальное, как недостойное принад­лежать ей, своим союзникам, которые могут сделать из не­го все, что им покажется нужным» (Щербатов А.Г. Гене­рал-фельдмаршал князь Паскевич, его жизнь и деятель­ность. СПб., 1894. Т. 4. С. 174).

Шаг был неожиданным — со стороны фигуры, как будто хресто­матийно известной в качестве тупого солдафона, только что потопив­шего в крови восстание декабристов, и «жандарма Европы». Но он показал и другого Николая — человека, способного на уступки и ре­формы.

Этим планом российский самодержец не только показывал, что готов предоставить Польше свободу — он, по-видимому, искренне считал, что «пользы от приобретения никакой, только ущерб, в том числе промышленности». По сути дела Николай высказал намерение «сдать» всю выстроенную его предшественниками после эпохи напо­леоновских войн систему устройства Центральной Европы.

Распался бы союз «трех черных орлов» — Австрии, Пруссии и Рос­сии, основанный на совместных разделах Польши в XVIII в. и на сов­местной борьбе с либеральными попытками преобразования евро­ пейских абсолютистских режимов в рамках «Священного союза». Борьба за оставленные русскими войсками польские земли, безуслов­но, обострила бы противоречия между Берлином и Веной, которым таким образом передавалась роль главных «держиморд» в Европе. Россия бы навсегда освобождалась и от сомнительной чести быть «жандармом Европы», и от «неблагодарных» провинций. Не было бы в наших с Польшей отношениях ни подавления нового польского вос­стания 1863—1864 гг., ни безнадежной попытки русификации «привислинского края» — с обучением на русском языке в Варшавском университете и возведением помпезного православного собора в цент­ре польской столицы. Воссоздание Польши столетием раньше если бы и не уничтожило вовсе, то существенно смягчило противостояние «братьев-славян» в XX в. с его очередной русско-польской войной 1920 г., пресловутым «четвертым разделом» в 1939 г. и катынской трагедией.

Как бы изменилась международная ситуация — да и положение в самой России — под влиянием такого резкого поворота, нам знать не дано. Окружение царя к такой радикальной мере было явно не гото­во. «Отец-командир» Паскевич царский проект раскритиковал и предложил более привычный путь территориальных комбинаций: от­дать Пруссии левый берег Вислы, а Австрии Краков, но в обмен полу­чить от первой часть Восточной Пруссии с Мемелем (нынешней Клайпедой), а от второй — Восточную Галицию. Пока стороны об­суждали возможную дележку, ситуация вновь изменилась — польская армия проиграла кровопролитное сражение при Остроленке, и войс­ка Паскевича двинулись на Варшаву.

Утром 25 августа 1831 г. 400 русских орудий открыли огонь; рус­ские полки под грохот барабанов и полковых оркестров атаковали варшавские укрепления и взяли их в штыки. Завязались бесплодные переговоры — но теперь речь шла уже только о капитуляции. На сле­дующий день Паскевич вступил в город и написал царю: «Варшава у ног вашего величества». Прежние планы были забыты; победитель Паскевич рекомендовал уничтожить Царство Польское с его «предс­тавительным правлением», а поляков «за вероломство и неблагодар­ность искоренить с лица земли».

Что и было сделано — в меру возможностей. Польская государ­ственность с ее конституцией, подавшая в свое время немало надежд насчет введения «законно-свободных» учреждений в самой России, была «искоренена». Но поляков превратить в благонамеренных под­данных так и не удалось — Польша на протяжении всего существова­ния монархии сделалась ее постоянной головной болью. От разгрома 1831 г. Россия теряла почти столько же, сколько и сама Польша: пар­ламентский опыт, испробованный в Варшаве, неизбежно был бы ори­ентиром для российского общества, да и для самой власти, вынужден­ной оглядываться на общественное мнение.

Польская война пробудила исторические страхи времен Смуты и вызвала мощную волну патриотических чувств, захлестнувшую все сословия: «И какое русское сердце, чистое от заразы общемирного гражданства, не забилось сильнее при первом известии о восстании Польши? Низкопоклонная, невежественная шляхта, искони подстрекаемая и руководимая женщинами, господствует над ее мыслями и делами, осмеливается требовать у России того, что сам Наполеон, предводительствовавший всеми силами Европы, совестился явно тре­бовать, силился исторгнуть — и не мог! Давыдов скачет в Польшу». Вслед за поэтом-гусаром Денисом Давыдовым усмирять восстание пошли многие из тех, кто еще недавно сочувствовал либеральным идеям. Другие же «поскакали» на Польшу в прессе, стихах, лубочных книжках и толстых журналах. Именно на этой волне утвердилась и овладела умами и душами даже честных и талантливых русских лю­дей идеологическая доктрина николаевского царствования — пресло­вутая триада: «самодержавие, православие, народность». Патриоти­чески подъем прочно связал славу и величие страны с самодержави­ ем, которое потерпело очередную победу.

«Дух времени» или николаевская модернизация

Но ведь могло быть и иначе. Забытый эпизод с попыткой «отпустить» Польшу показал неоднозначность николаевского правыления — во вся­ком случае, в его первые годы. Традиционно воспринимаемое как эпо­ ха крепостнического застоя, царствование Николая I (1825—1855) по­ражает внутренней противоречивостью: золотой век русской культу­ры — и вопиющее крепостничество; систематизация законов — и неприкрытый произвол власти; высокий международный престиж — и позорный разгром в Крымской войне.

Эти противоречия уживались даже в казавшейся монолитной фи­гуре императора — статного красавца, от грозного взора которого, бы­вало, старые служаки падали в обморок. Николай называл себя «сол­датом в душе», демонстративно спал в Зимнем дворце на походной кровати и называл государство по-военному: «моя команда». Но он, кажется, был вторым — после Петра I — правителем-«технарем», ко­торый понимал и ценил практические знания и техническое образова­ние: именно при нем были основаны Технологический институт в Пе­тербурге (1828) и Техническое училище в Москве (1830), Институт гражданских инженеров (1842), Межевой институт (1844), Лесной институт (1848). В 1833 г. Николай по случаю открытия промыш­ ленной выставки пригласил ее участников на обед в Зимний дворец и провозгласил тост «за здоровье московских фабрикантов и всей мануфактурной промышленности». В 20—30-е гг. XIX в. для российского купечества стали издаваться «Коммерческая газета», «Журнал ману­фактур и торговли».

Император не раз провозглашал, что «революция на пороге Рос­сии, но не проникнет в нее, пока в нем сохранится дыхание жизни». Однако как раз при Николае в России незаметно началась другая, на­учно- техническая революция, или промышленный переворот — пере­ход от мануфактуры с ручным трудом к фабрике с системой машин. В 1834—1835 гг. на заводе в Нижнем Тагиле были построены первая в России железная дорога и паровоз мастеров Черепановых. В 1843 г. была проложена первая телеграфная линия между Петербургом и Царским Селом. По Волге пошли пароходы общества «Меркурий» (в будущем — «Кавказ и Меркурий»).

По мнению некоторых историков, этот процесс начался в 30-е гг. XIX в.; другие относят его к середине столетия. Но, так или иначе, к 1860 г. в России было уже 423 фабрики, в том числе были основаны первые машиностроительные заводы. Появились и новые промышлен­ные центры: быстро рос Петербург; село Иваново, где уже действовали 125 ситценабивных и бумаготкацких фабрик, стало в 1853 г. городом. С 1801 по 1860 г. обороты русской внешней торговли выросли в 3 ра­за. На первые места в российском импорте выходили хлопок, красите­ли, машины и станки. Таможенные тарифы второй четверти XIX в. неизменно носили протекционистский характер — защищали отечест­венного производителя.

«Дух времени» постепенно менял привычный уклад жизни, преж­де всего в больших городах. В 40-х гг. XIX в. появился первый обще­ственный транспорт на конной тяге — дилижансы на 10—12 чел. и бо­лее вместительные омнибусы, пассажиров которых остряки окрести­ли «40 мучениками». На городских окраинах появились первые фабричные корпуса, на главных улицах — магазины, приходившие на смену лавкам и