Пестеля и с целью продемонстриро­вать ему независимость столичных заговорщиков, наличие у них собственной программы.

Видимо, это понял и Пестель, соглашавшийся буквально на все как стратегические, так и тактические предложения северян, но нас­таивавший на слиянии двух обществ и беспрекословном повиновении всех членов единому руководству. В результате на совещании, состо­явшемся на квартире Рылеева, было принято решение о соединении обществ. Казалось, заветная цель была достигнута. Однако через нес­ колько дней это решение было отменено.

Роковую роль здесь сыграла приватная встреча Пестеля с Рыле­евым, в ходе которой лидер южан неосторожно выразил восхищение Наполеоном: «Вот истинно великий человек! По моему мнению: если уж иметь над собою деспота, то иметь Наполеона. Как он возвысил Францию! Сколько создал новых фортун!» Рылеев с его подчеркнутой любовью к «общественному благу» заподозрил в собеседнике мотивы личной корысти и, вероятно, первым из заговорщиков сравнил его с французским узурпатором. Он рассказал о своей беседе другим севе­рянам, и те в результате заговорили о Пестеле как о честолюбце, воз­мечтавшем воспользоваться плодами произведенной в столице рево­люции. В итоге этого дележа шкуры неубитого медведя северные ли­деры отказались иметь дело с Пестелем, а Никита Муравьев, не присутствовавший при принятии «объединительного» решения, пот­ребовал его отмены и добился своего.

В итоге объединение обществ было отложено до 1826 г., а репута­ция Пестеля — бесповоротно испорчена.

Как справедливо отметила биограф Пестеля О.И. Киянская, враждебное отношение северных лидеров вызвала, прежде всего, са­ма личность Пестеля. Кондратий Рылеев на следствии утверждал, что «Пестель человек опасный для России и для видов общества». «Кори­фей» заговора, гвардейский полковник и опытный штабист князь Сергей Трубецкой вспоминал, что он «имел все право ужаснуться се­го человека», а Никита Муравьев назвал идеи Пестеля «варварскими» и «противными нравственности». Все они единодушно подозревали полковника в «личных видах», честолюбии и властолюбии.

«Никита Муравьев представлял его мне как человека опасно­го и себялюбивого, по я не мог в том увериться, не исследовав сего сам лично... Я говорил... о предложении его ввести рес­публиканское правление. Мне нужно было узнать, каким средством он сего хотел достигнуть, и я успел узнать тогда ж, что он обрекал смерти всю высочайшую фамилию, и для того именно нужно ему было содействие здешних членов... Сам он садился в Директорию. Я ему представлял узкое, ка­ковой подобные убивства нанести должны, что убийцы бу­дут гнусны народу, что людям, никакого имени не имеющим и неизвестным, невозможно сесть в Верховное правление... но уже тогда он увидел, что я его подозреваю в личных ви­дах, когда я ему стал доказывать, что он вместо законного самодержавного правления поставляет самовольный деспо­тизм директоров, которым отдает всю высочайшую власть в руки на неопределенное время>> (Трубецкой С.П. Записка-показание об истории тайных обществ //Восстание де­кабристов. Документы и материалы. Т. I. М.-Л., 1925. С. 90-91).

Версию о пестелевском бонапартизме приняли не только его оппо­ненты из Северного общества и — впоследствии — его следователи и судьи. Версию эту мы можем видеть даже в воспоминаниях добрей­шего протоиерея Петра Мысловского, окормлявшего декабристов во время следствия и присутствовавшего при казни. По его словам, пол­ковник «увертками, телодвижением, ростом, даже лицом очень похо­дил на Наполеона. И сие-то самое сходство с великим человеком, все­ми знавшими Пестеля единогласно утвержденное, было причиною всех его сумасбродств и самих преступлений. Ему погрезилось, так сказать, наяву, что он легко может сделаться в России тем же самым, чем был во Франции Наполеон». Внешнее сходство, сыгравшее нема­лую психологическую роль в судьбе Пестеля, подтверждают и при­жизненные портреты, и пушкинские наброски.

В итоге личные амбиции и борьба характеров сорвали переход всего заговора на более высокую ступень зрелости и уменьшили его шансы на успех 14 декабря 1825 г. Замысел, имевший долгую и зна­чительную историю, так и не сумел окончательно организоваться для политической победы. Это, между прочим, не помешало ему победить в иной плоскости — моральной и нравственной, создав (не без помо­щи Александра Герцена) знаменитую декабристскую легенду, мощно и долговременно повлиявшую на русское общественное сознание и культуру (от стихов Пушкина и Тютчева до песен Галича и фильма Мотыля «Звезда пленительного счастья»).

«Произшествия 1812,13,14 и 15 годов»

История декабризма начинается с роста общественной и особенно мо­лодежной активности в 1810— 1811 гг., когда возникают первые объе­динения — офицерские кружки и артели, тайные общества. Перед Отечественной войной 1812 г. это были, например, сообщество офи­церов Кавалергардского полка, «Юношеское собратство» (или «Чока») и «Рыцарство». Для них помимо чисто дружеских и образовательных стремлений, как показала в своем исследовании В.М. Бокова, были характерны смутные, слабо оформленные идеи гражданского служе­ния, патриотической жертвы на благо отечества (причем «жертва» яв­но превалировала над «благом»), поиски сферы приложения сил.

Колоссальный толчок процессу кристаллизации тайных обществ дала «гроза двенадцатого года» и особенно заграничные походы рус­ской армии 1813—1814 гг. Как считают многие исследователи, 1812 г. стал первым совместным действием русской нации, рождавшейся на полях сражений, и привел к пробуждению национального сознания в самых разных его формах — от политических до литературных. Мно­гие из будущих заговорщиков прошли Европу от Москвы до Парижа, участвовали в важнейших событиях, менявших судьбы народов, и, очевидно, первыми из всех поколений русских людей могли почув­ ствовать себя подлинными действующими лицами всемирной исто­рии. Знакомство с общественным и политическим строем европей­ских стран (некоторые были лично знакомы и беседовали с француз­скими либералами — Бенжаменом Коистаном и др.), чтение и обсуждение прочитанного сформировали у этой военной молодежи совершенно особое мировоззрение и круг интересов. «Все, что они видели, и все, что они вычитывали из иноземных книг, они прилага­ли к своему отечеству, сравнивали его порядки и предания с загра­ничными» (В.О. Ключевский). Сравнение нередко оказывалось не в пользу России, и тут в действие вступал очень характерный именно для этого поколения деятельный дух, который точно выразил Нико­лай Тургенев, — «нельзя же не делать ничего оттого, что нельзя сде­лать всего!»

На вопрос следователей о том, что внушило ему революци­онный образ мыслей, Павел Пестель ответил: «Произшест­вия 1812, 13, 14, и 15годов... показали столько престолов низверженных, столько царств уничтоженных, столько но­вых учрежденных, столько царей изгнанных, ... столько ре­ волюций совершенных, столько переворотов произведенных, что все сии произшествия ознакомили умы с революциями, с возможностями и удобностями оные производить. К тому же имеет каждый век свою отличительную черту. Нынеш­ний ознаменовывается революционными мыслями. От одного конца Европы до другого видно везде одно и то же, от Пор­тугалии до России, не исключая ни единого государства, да­же Англии и Турции, сих двух противуположностей. То же самое зрелище представляет и вся Америка. Дух Переобразования заставляет, так сказать, везде умы клокотать (fait bouillir les esprites)» (Восстание декабристов. М.-Л., 1927. Т. 4. С. 105).

О том же говорили и другие заговорщики, называя в качестве причин своего мировоззрения то «вольнодумческие и либеральные мысли как господствующее тогда мнение» (С.Г. Волконский), то «трехлетнюю вошгу, освободившую Европу от ига Наполеонова; пос­ледствие оной, введение представительного правления в некоторые государства; сочинения политические..., читаемые с жадностью моло­дежью; дух времени, наконец, обративший умы к наблюдению зако­нов внутреннего устройства государств...» (С.И. Муравьев-Апостол).

«Клокотание умов» подогревалось и печальной картиной россий­ских порядков, основательно подзабытых за военные годы. На роди­не «рабство бесправного большинства русских, жестокое обращение начальников с подчиненными, всякого рода злоупотребления власти, повсюду царствующий произвол — все это возмущало и приводило в негодование образованных русских и их патриотическое чувство» (М.А. Фонвизин). Естественно, «возвратясь в Петербург, могли ли наши либералы удовольствоваться пошлою полковою жизнию и скуч­ными мелочными занятиями и подробностями строевой жизни, кото­рые от них требовали строгие начальники, угождая тем врожденной склонности Александра и братьев его к фрунтомании?». Позднее ис­торики назовут такие настроения тяжелым кризисом невостребован­ности, осознанием ограниченности своих возможностей в строго сос­ловном, крайне зависимом от верховной власти обществе. Ответом стало возникновение новых тайных обществ.