своего правления Горбачев сменил 70% членов Полит­бюро, 60% секретарей областных парторганизаций и 40% членов ЦК КПСС. На освободившиеся места генсек ставил людей, пользующихся его личным доверием. Министерство иностранных дел возглавил Эдуард Шеварднадзе, Верховный совет — друг Горбачева со студенче­ских времен Анатолий Лукьянов, отдел ЦК, ведавший идеологией и пропагандой, — сторонник радикальных перемен, сосланный после свертывания косыгинских реформ послом в Канаду, Александр Яков­лев. «На Москву» вместо Гришина был переведен энергичный секре­тарь свердловского обкома Борис Ельцин.

Но подлинное новшество горбачевской политики, имевшее дале­ко идущие последствия, заключалось в «гласности». Словечко это, не­переводимое на другие европейские языки, впервые появилось в Рос­сии в эпоху первой «оттепели» в начале царствования Александра П. В 1862 году Чернышевский ехидничал, что «гласность — это бюрокра­тическое выражение, придуманное для замены выражения 'свобода слова'» и придуманное по догадке, что выражение «свобода слова» может показаться неприятным или резким кому- нибудь». Горбачев­ская гласность поначалу и предполагала только оглашение фактов ли­хоимства, нераспорядительности и т.п. явлений, мешающих реализа­ции «потенциала социализма». Но и ограниченная открытость власти для «критики снизу», даже простое описание реального положения дел, были для отвыкшей от этого страны явлением чрезвычайным, быстро изменившим общественную атмосферу.

Первым актом новой политики стал показ по телевидению 17 мая 1985 года встречи Горбачева с ленинградским партийным «активом». Впервые многое из того, о чем говорилось «в закрытом порядке» в партийных верхах было, по выражению Горбачева, «выплеснуто на всех». Цензура продолжала существовать, но рамки допустимого бы­ли существенно раздвинуты. В феврале 1986 года на XXVII съезде партии Горбачев провозгласил, что «зон, свободных от критики» быть вообще не должно. Однако на практике власть продолжала «дозиро­вать» информацию, доступную общественности.

Подлинная цена дозированной информации была невелика, что особенно ясно показала страшная катастрофа, произошедшая в ночь на 26 апреля 1986 года на Чернобыльской атомной электростанции недалеко от Киева. Выброс радиоактивных элементов в результате аварии был в 90 раз больше, чем в Хиросиме. Радиоактивное облако дотянулось до стран центральной и северной Европы, где предприни­ мались энергичные меры по оповещению населения об опасности и его защите. В СССР об аварии коротко сообщили только 28 апреля, эвакуация жителей из смертельной «тридцатикилометровой зоны» началась 2 мая. Первомайская демонстрация и детский праздник на улицах Ки­ева были проведены с обычной помпой.

Стратегия слома «механизма торможения», которую сам Горбачев избегал формулировать прямо (это сделал экономист Гавриил Попов), предполагала сокрушить его «массовым движением трудящихся, опи­ рающимся на волю руководства партии». Главной задачей горбачев­ской гласности тем самым становилась пропаганда реформаторских идей и обличение пороков административной системы, сложившейся после смерти Ленина.

Интеллигенция с энтузиазмом включилась в процесс «ликвидации белых пятен» — фальсификаций и умолчаний, которыми изобиловала отечественная история. Именно в это время родился знаменитый афо­ ризм о России как о стране с «непредсказуемым прошлым». Объектом главного удара новой публицистики стала сталинская эпоха. В 1986г. на экраны был выпущен блестящий фильм Тенгаза Абуладзе «Покая­ние», снятый еще в 1984-м, но отправленный «на полку» советской цензурой. Гротескное изображение диктаторского режима советского типа завершалось символической сценой. Услышав, что улица имени великого вождя не ведет к храму, пожилая дама задумчиво вопроша­ла: «Зачем нужна улица, если она не ведет к храму?» Образ улицы, не ведущей к храму, стал символом «реального социализма».

В качестве идеальной альтернативы сталинского «бесконечного тупика» был создан идиллический образ ленинской «новой экономиче­ской политики». Истинным продолжателем дела Ленина был провоз­глашен Николай Бухарин, превратившийся под пером отечественных мифотворцев из теоретика «военного коммунизма» в провозвестника «социализма с человеческим лицом».

«Больше демократии — больше...»

За «социализм с человеческим лицом» ратовали тогда даже будущие ра­дикальные либералы. Юрий Афанасьев писал в 1987 году: «Мы, будучи верны социализму подлинному, не намерены довольствоваться социа­лизмом декларативным, который словно в насмешку поименовали 'ре­альным социализмом'... Не всякая наша реальность социалистична, за­то потенции социализма реалистичны. Они совсем не исчерпаны пред­шествующим развитием, скорее, задействованы лишь в малой степени».

Социологические опросы того времени, результаты которых нача­ли публиковать, показывали, что подавляющее большинство совет­ских граждан привержено идеям социального равенства. До 85% оп­ рошенных были уверены, что «государство должно предоставлять больше льгот людям с низким доходом». Огромной популярность пользовались борцы с привилегиями номенклатуры.

На этом, в частности, заработал свой первый политический капи­тал Борис Ельцин. Новый московский начальник держался чрезвы­чайно скромно и повел энергичную борьбу за социальную справедли­вость — ездил в троллейбусе, заходил в обычные магазины и поликли­ники, обрушился на «торговую мафию» и действительно довел до суда дела о коррупции и хищениях в московской торговой сети. Отдыхая, играл с охранниками в волейбол. Этими нехитрыми приемами Борис Ельцин приобрел в Москве чрезвычайную популярность.

Только благодаря безусловному господству в обществе патерна­листских настроений, свидетельствовавших, как казалось, о неруши­мости «социалистического выбора», Горбачев решился допустить массы до реального политического действия. В январе 1987 года на пленуме ЦК он провозгласил курс на «серьезную, углубленную демократиза­цию советского общества», дабы «включить в перестройку решающую силу — народ». «Глубинную суть перестройки», как она представля­лась на тот момент партийным начальникам, Егор Лигачев выразил в афористической формуле — «больше социализма». Но хотя, как шути­ли тогдашние острословы, демократия отличалась от горбачевской «демократизации» примерно так же, как канал от канализации, ре­зультаты самой умеренной «демократизации» политической и эконо­мической жизни оказались губительными для социализма.

Первоначально «демократизация» распространилась только на внутрипартийные отношения и управление производством. 30 июня 1987 года был принят закон «О государственном предприятии». Закон наделял предприятия экономической независимостью, в течение не­продолжительного времени они должны были перейти на полный «хозрасчет» и «самофинансирование». Роль центральных ведомств сводилась к определению «контрольных цифр» хозяйственных пока­зателей и объема «государственного заказа», размеры которого долж­ны были постепенно снижаться. Производимую сверх госзаказа про­дукцию предприятие могло реализовывать по «договорным» ценам. Полноправным хозяином предприятия становился трудовой коллектив, члены которого получали право выбора директоров и начальни­ков структурных подразделений.

Введение «производственной демократии» имело катастрофичес­кие последствия для социалистической экономики. Статья закона, предусматривавшая банкротство убыточных предприятий, которых было около трети, осталась мертвой буквой, благодаря лоббистским усилиям директорского корпуса. Трудовые коллективы стремились обратить львиную долю доходов на потребление и прекратили инвес­тиции в производство. Дешевые товары замещались дорогими «новы­ми» марками, не отличающимися от старых ничем, кроме этикеток. Дефицит «предметов первой необходимости» только усилился, сомне­ния в возможности выбраться из экономического кризиса социалис­тическими мерами становились все сильнее.

«Гласность» скоро перестала умещаться в рамках «социалистичес­кого выбора». В майском номере журнала «Новый мир» за 1987 год была опубликована статья Ларисы Пияшевой «Где пышнее пироги?», доказывающая на общепонятных примерах, что только рынок обес­печивает эффективное хозяйствование, а социализм с рынком ника­ким образом несовместим.

Толчком к радикальному пересмотру социалистических мифов послужило 70-летие Октябрьской революции. Новые данные, пре­данные гласности в ходе этой кампании, о сопротивлении самых раз­ных социальных групп и отдельных лиц установлению большевист­ской диктатуры и о чудовищной цене, заплаченной страной за постро­ение казарменного социализма, подорвали в корне мифологему свободного «социалистического выбора».

Экономическая реальность подтачивала веру в идеалы социализ­ма. Революционное значение имело