Постановление «Об охране посевов» гарантировало неприкосно­венность всем формам земельной собственности в деревне, но однов­ременно наделяло местные продовольственные органы правом пере­ давать незасеянные поля новым владельцам, что крестьяне расцени­ли как сигнал к дележу земель. В ответ Временное правительство грозило уголовной ответственностью и уговаривало: «Большая беда грозит нашей родине, если население на местах, не дожидаясь реше­ния Учредительного собрания, само возьмется за немедленное переу­стройство земельного строя. Такие самовольные действия грозят все­общей разрухой. Поля останутся незасеянными, и урожай не будет убран. В стране наступит нужда и голод. Да не случится этого».

Когда лидер эсеров, министр земледелия В.М. Чернов распоря­дился взять на учет не использовавшиеся самими помещиками пахот­ные земли, против него началась ожесточенная кампания со стороны дворянских обществ и съездов земельных собственников; обвинен­ный в сотрудничестве с немцами министр подал в отставку. Только 20 октября правительство приступило к обсуждению законопроекта о выкупе той части помещичьих земель, которая сдавалась в аренду крестьянам.

Но крестьян мало заботили форма и «классовый» состав власти; на уровне волостей и сел не было никакого «двоевластия». Сельские сходы диктовали свою волю приезжим «комиссарам» и часто без осо­бого шума осуществляли земельный передел, не обращая внимания на губернскую и центральную власть: «Наша партия одна — Земля и Воля». «Черный передел» с захватом чужих земель и угодий вызывал войну крестьян против всех: государства, помещиков, хуторян, чле­нов других общин и приезжих из городов, требовавших свою долю. Как отмечали современники, «...в праздник деревня отправлялась в церковь, а после обедни всем миром грабила соседние усадьбы». В сентябре министр продовольствия С.Н. Прокопович заявил: «Пере­ход к принуждению является безусловно необходимым», — и готовил-

ся послать в деревню вооруженные отряды. А оттуда поднималась волна крестьянских выступлений с захватом «частновладельческих» земель: в марте было 260 случаев, в апреле — 880, в мае — 3000.

Осенью Чернов горько раскаивался: «Надо было с самого начала революции в срочном порядке дать новые временные законы, кото­рые бы урегулировали все землепользование... Надо было сделать из земельных комитетов прочные, авторитетные органы государствен­ной власти на местах, способные своевременными мерами — когда нужно, властными и решительными — предотвращать вспьпики неу­ довлетворенных потребностей масс, идя навстречу тому, что в них есть здорового. Вместо этого мы опаздывали, опаздывали и еще раз опаздывали. Решительно каждая мера, направленная к вмешатель­ству в старые неограниченные прерогативы собственников, натыка­лась на ожесточенную оппозицию и вне, и внутри коалиционного правительства».

Путь медленных и частичных решений был бы возможным — при наличии сильной и эффективной «вертикали власти». Но ее-то у пра­вительства и не было! С самого начала Временное правительство отодвинуло от власти Государственную думу, что было ошибкой. «Царская» Дума была избрана явно не демократически, но она была легитимным народным представительством, а главное — обладала опытом гласного обсуждения и принятия законов и контроля за фи­нансами государства. В марте были уволены все губернаторы, хотя среди них были толковые администраторы; следом за ними упраздне­ны земские начальники и весь полицейский аппарат. Глава государ­ства князь Львов публично заявлял: «Правительство сместило старых губернаторов, а назначать никого не будет. На местах выберут. Такие вопросы должны разрешаться не из центра, а самим населением». На местах же царило не двое-, а многовластие при отсутствии какой-ли­бо правовой системы.

В итоге срочно пришлось назначать временных судей, милицию; посылать из центра комиссаров. Назначенные комиссары часто не об­ладали ни опытом, ни авторитетом и должны были считаться с Сове­ тами, земствами, прочими комитетами общественных организаций и волостным крестьянским самоуправлением, а в случае конфликта их сменяли те, в чьих руках была сила — чаще всего местные гарнизоны. По той же причине спешно созданные продовольственные комитеты не смогли обеспечить проведение хлебной монополии. Разгром полиции и массовая амнистия привели к разгулу преступности, с которой не могла справиться непрофессиональная милиция из добровольцев.

Усталость от войны привела к развалу армии. Этому способствова­ли и поражения на фронте, и непонимание целей войны (в отличие от Германии, Россия не вела целенаправленной идеологической подго­товки к ней своих граждан), и сам затяжной характер окопного про­тивостояния под орудийным и пулеметным огнем. Эта война совсем не была похожа на войны прошлого. Отмена смертной казни и «ста­ рорежимной» дисциплины привела офицеров в ужас; но и в офицерс­ком корпусе не было солидарности: многие прапорщики и поручики военного времени стали «социалистами» и выступили в качестве сол­датских вожаков. Солдаты не понимали, почему пылкие речи полити­ков не подкрепляются выдачей им новых сапог и провианта. По их мнению, в окопы должны были теперь отправиться полицейские и прочие тыловики (в том числе и рабочие с их 8-часовым рабочим днем); им же можно отдохнуть и съездить домой, засеять поля — но Гучков и Милюков почему-то не обещали землю.

Попытки восстановить дисциплину (введение вновь смертной казни после провала летнего наступления) вызвали протесты и волну расправ над офицерами и генералами. Если подобные проступки и наказывались, то очень легко. Сама же власть провоцировала нетер­пение в ожидании скорого конца войны приказами о частичной демо­билизации солдат старших возрастов. В итоге Керенский в сентябре говорил о 2 млн дезертиров; полки сами смещали и назначали коман­диров, а Советы распускали по домам солдат.

25 марта было образовано «Особое совещание» по подготовке за­кона о выборах. Свое первое заседание оно провело только через два месяца, списки избирателей были составлены в сентябре, а проект но­вой конституции — к концу октября 1917 г. Россия представала в нем президентской республикой с двухпалатным парламентом: нижняя палата должна быть выборной, а верхняя — состоять из представите­ лей «важнейших организованных социальных и культурных сил стра­ны» (земств, кооперативов, профсоюзов, торгово-промышлегашх ор­ганизаций, высших учебных заведений) и служить «коррективом к партийной борьбе».

Правительство тщательно прорабатывало законы, медлило (долго обсуждался вопрос, давать ли избирательные права бывшему царю) и, по видимости, смертельно боялось «отклониться» от «стандартов» демократии. Как будто совершенные демократические процедуры в стране, граждане которой на протяжении многих веков обходились без «прав человека» и обладали минимумом политической грамотно­сти (да еще при массовой неграмотности), но зато с традициями ав­торитаризма и патриархальности, могли исключить партийные расп­ри, олигархическое правление или новую диктатуру. В этой ситуации победителями выходили безответственные горлопаны, опирающиеся на наиболее нетерпимых. Массы крестьян и рабочих (часто вчераш­них крестьян, сохранявших надел в деревне) едва ли разбирались в юридических тонкостях — их волновали результаты, а не устройство новых государственных институтов. Временное правительство, как назло, запаздывало — в то время, когда каждая неделя усиливала кри­зис в стране.

«Наша дворничиха, тетя Паша, верит, что теперь все дешево бу­дет. Хлеб, ждут, подешевеет до 3 копеек, сахар, масло тоже», — так восприняли революцию рядовые обыватели. Вышло же наоборот: до войны фунт мяса стоил в Москве 19 коп., в марте 1917 г.— 65 коп., к ноябрю — 2 руб. 80 коп. В городах вводились карточки на хлеб, за­тем на чай, сахар, молоко и другие продукты; устанавливались «твер­дые цены» на уголь, металл, нефть, кожу, соль, яйца, мясо, махорку. Предприятиям не хватало сырья и топлива. С перерывами работали железные дороги. Промышленники и казенные фабрики требовали дотаций, а рабочие и служащие — повышения зарплаты. Горничные, кухарки, прачки желали получать за сверхурочную работу по двугри­венному в час и полагали, что после революции уже хозяева должны представлять им рекомендации: кто как кормит и как обращается с прислугой. Извозчики заламывали цены: «А торговаться будете, сов­сем не поеду, и никто меня не заставит, фараонов ныне нет». Проле­тарии устраивали в переполненных вагонах «трамвайную борьбу с буржуями». Неуютно чувствовали себя в правлении «министров-ка­питалистов» и сами «буржуи».

«.. .Купил газету сам, потому что все домашние пошли в хвосты за более существенным: кто за молоком, кто за хлебом. Осмотрел свою жалкую обувь, надо бы сменить по­дошвы, да сказали, что дешевле 12р. сапожник не берет. Новые ботинки можно купить рублей за 70, а если встать в хвост у «Скорохода», то надо посвятить на это 3 дня (дают отпуски на кормежку и за «нуждой», т. в. так сговари­ ваются сами хвостецы, чередуясь между собой). Пошел в контору. На трамвай, конечно, не попал, но мог бы доехать на буфере, если бы там уже не сидело, вернее, не цеплялось человек 20. По тротуарам идти сплошь не приходится. Он занят хвостами: молочными, булочными, табачными, чай­ными, ситцевыми и обувными.