– Ишь, – задрала голову, – летит птичий грипп, сопли до земли развесил…

Половодье.

Небо разливанное.

По колено в березовом озере.

Скрипит ведро.

Молога – морока – обморок – опрокинутый в омут город – обитель рыбы и мутной воды. Когда-то здесь утопили целый уезд. Разобрали по бревнышку избы, и сплавили вниз по Волге. Люди отправились следом, лишь старухи остались. Доживали по колено в воде, потом по пояс: затопление совершалось постепенно.

Мологжане – самые безродные люди на свете. Им некуда возвращаться навсегда. Остается только смотреть в гнилую мглу водохранилища. Вот они и живут по берегам «моря», как привязанные.

Большинство поселилось в Рыбьей слободке, нынешнем Рыбинске. Лежит Рыба-Рыбинск на берегу рукотворного моря кверху брюхом, стынет глазами в разные стороны, разинув рот. Вокруг нее – коряги и малые коряжки: обмылки Мологского уезда – уплыва – утопа.

«Утопленников», как прозвали беженцев из подводного царства, в Слободке не любят. Хотя те и стараются жить незаметно, на самых последних окраинах, где безымянные криворотые улочки переходят в пыльные огороды.

Плотину, перекрывшую горло великой реки, строили арестанты Волголага. Картофельные поля под Рыбинском до сих пор межуют человеческими черепами. Один полоумный старик, сидевший здесь за анекдот, часто приходит с бутылкой на эти могильные грядки и выкрикивает матерные частушки про ЧК, задыхаясь от старости, одиночества и ветра.

А в бедной береговой церкви служит блаженный поп, родившийся в затопленной Мологе сто лет назад. В мордовских лагерях его, босого, привязали к дереву, и снег под ним (в крещенские морозы) растаял за ночь до земли. С тех пор он в любую погоду ходит без сапог. И когда его спрашивают, можно ли в пост яйца или молоко, смеется: «Ешьте, робяты, всё ешьте, токо людей не ешьте!»

Рыбинское водохранилище мелеет. Если в безветренную погоду подплыть к тому месту, где раньше была Молога, то сквозь мутную воду проступают очертания улиц, каменные фундаменты, мостовые и даже фонарные столбы. А в засушливые годы белая колокольня мологской обители поднимается над морем, оглядывая творение рук человеческих зияющим черным взглядом.

Грустны прогулки по пустым деревням. Сегодня особенно – дождь, снег оседает, растворяется прямо на глазах, и кажется, что эти завалившиеся домики, в которых когда-то была жизнь, тоже тают, съеживаются, и скоро их попросту размоет и унесет вниз под гору мутным ручьём.

Галка идет по крыше, поскальзывается, съезжает вместе с обломками снега, жалко и задиристо кричит. У одной избы – беседка, внутри под отсыревшим абажуром с кистями – лежит на столе большой плюшевый лев. И смотрит на дорогу. У него живые глаза.

В местах, откуда ушло все живое, вещи приобретают пронзительную и страшную одушевленность. Идешь, и выбитые окна провожают тебя долгими взглядами, осмысленно и укоризненно скрипят флюгера. А уж пугала! Стоят дозором на краю огорода как на краю вселенной, загребают драными рукавами облака и всё качают кочанной головой, будто никак не могут придти в себя от изумления.

У сгорбленных домов – полусгнившие наличники, как истлевшие кружева. Мокнет на крыше резной петушок, скорбно склонились друг к другу лебеди над кособокой калиткой. От колодца тянется старушка с ведрами:

– Нет мастеров. Все уже отправились. Куда? Во Кудыкин сад! И рукомесло с собой унесли. А кому оставлять-то? Дома как один пустые.

Плещет вода на валенки. Галоши, гладкие ледоколы, по колее плывут, разламывают мягкий наст. Хлюпает оттепель. Ветер надрывается, выворачивает сердце. Всплескивают рукавами пугала. Чернеет над фанерным окном нищее деревянное солнце.

О жизни на Большой Земле рассказывает древний телевизор. Наплывают стаи помех – это вороны скачут на проводах, ковыряют клювами заржавленную антенну. Из местных новостей – давно уже только одна. Одна и та же.

– Слыхала? Вчера мужичонка помер, прям на остановке.

– Неужели так долго автобуса не было?

Усмехаются, прихлебывают желтый чай с щербатого блюдца. Смерть привычна, как масляное пятно на обоях, как пыльный столетник, скучающий на окне.

– Скоро и мы отправимся.

– Что ли уж поскорей бы.

И качают, качают головами пугала. Сокрушается ветер. Деревянное солнце медленно сползает в сугроб. Вздрагивает ветла, роняет с тонких ветвей прозрачные капли.

В день выборов в деревнях возникают люди, словно вызванные бюллетенем из небытия. Странные, невиданные даже старожилами, они и сами удивляются своему проявлению в яви и спешат поскорей из нее уйти. Благо на участке буфет работает.

Черные косматые фигуры медленно, на четвереньках, расползаются по белому снегу. В магазине у батареи спит страшный старик в шкуре и с палкой из толстого сука. Продавщица косится испуганно, говорит вполголоса, будто к ней под прилавок залег медведь.

В день выборов на платформе появляется древняя бабка с мешком семечек. На газетных кулечках мелькает слово «Перестройка». Сядет на подоконник у запертого вокзала, нахохлится и заснет. Воробьи налетают, галдят, дерутся.

Если женщины заметят ее следы, то придут, сунут в ладонь десятку, повздыхают. Вечером проснется: мешок почти пустой, в руках – деньги. Радуется: наторговала. И плетется прочь, смеркается бабка, исчезает – до следующего бюллетеня или навсегда. Поезда тут не ходят уже лет десять.

Двое мальчишек из рязанского села Сапожок отправились покататься на велосипедах. Через два месяца их нашли в Праге. Один из них – по фамилии Жинжиков – однажды уже отличился. Поехал с одноклассником в соседнее село, а попал в Севастополь.

Пенсионер Смирнов из Йошкар-Олы дошел до Иерусалима за несколько месяцев. Сносил две пары кроссовок, прошел более четырех тысяч километров. Пил воду из источников, ночевал под открытым небом, завернувшись в прорезиненный плащ. Деньги жена переводила по адресам на маршруте.

В поволжском городке Мариинский Посад живет учитель Красильников. Каждую неделю он на велосипеде ездит за 40 километров в Чебоксары, где из кабинки Главпочтамта выходит в Интернет и обновляет единственный в мире русскоязычный сайт, посвященный муравьям. Треть зарплаты тратит на покупку новых научных статей. Переводит со всех языков сам, обложившись словарями.

Учитель рисования Семенов из чувашской деревни Трехизба-Шемурша ездит в Москву продавать свои картины. На вырученные деньги – покупает кирпичи и цемент. Учитель Семенов строит на краю деревни Трехизба-Шемурша Дворец искусств для сельских школьников. По проекту Шаляпина.

Безработный парень с восемью классами образования из глухой владимирской деревни не пропускает ни одной астрономической конференции. Сам выточил линзы для телескопа. Ночи напролет сидит на крыше, смотрит на звезды.

В Ленинграде отмечали юбилей Хармса. Открыли музей-квартиру. Привезли доску мемориальную, что, мол, «жил и работал». Приколотили, накрыли простыней, потом под звуки марша сорвали покровы, произнесли речи, похлопали… А когда гости разошлись, сняли доску и увезли в неизвестном направлении. Потому что не удалось получить от городских властей разрешения на то, чтобы доска там висела. Больше ее никто не видел.

В рамках информатизации всей страны в одно глухое село Красноярского края привезли в школу компьютерный класс. После чего местные жители написали такое письмо: «Уважаемый господин губернатор,