— Не хватает нам, мама, столько, сколько папа получает в месяц.

— Ну что ж, убедился? — улыбнулась я.

— Что же мы будем делать? — задумался он. — Вот что, мама, вы нам к празднику ничего не покупайте, и мы как-нибудь обойдемся.

Родные вы мои, да разве этим спасешь наше положение? Я знала, сколько такая жертва стоила для них. И как-то, вернувшись из школы, Ляля мне сказала:

— Знаешь, мама, девочки в школе заметили мне, что я ношу вещи не по росту, которые меня старят. Мамочка, — старалась она успокоить меня, — я не хочу дорогие, как у Барбары, я только хочу простенькие и по мне.

И я вспомнила, как в Мексике я искала ей платье и все, что мне показывали в магазине, мне казалось не такое хорошее, как я бы хотела купить для нее, и даже одна продавщица сказала:

— Для какой принцессы вы ищете платье?

— Для самой лучшей, какую я знаю, для моей дочери.

Все это ранило, глубоко и больно.

Я была в положении туберкулезной больной, когда ни о какой работе даже думать не могла. Кирилл носился с одной случайной копеечной работы на другую. Мы находились под судом и, по существу, на нелегальном еще положении.

До сих пор никакого просвета. Ляле нужно дать возможность заняться рисованием, а для нас даже купить ей кусок холста проблема. Учителя верят в ее талант и тоже считают, что она должна как можно больше заниматься рисованием. В школе учитель обращается к ученикам:

— Дети, посмотрите на работу Виктории. Я верю, что, если она будет работать над собой, — обратился он к Кириллу, — из нее выйдет незаурядный художник, большой художник.

— Это слишком большая похвала, слышать ее от вас очень лестно, но вы немного преувеличиваете, — ответил Кирилл.

— Нет, нет, — заявил снова учитель, — поверьте моему тридцатилетнему опыту, я не преувеличиваю, а вижу и знаю, но ей надо работать, работать, у нее огромный талант.

— Мне только и осталось поблагодарить его, — ответил Кирилл.

Откуда достать средства, кроме «Арт-стьюдентс-лиг», мы ничего лучше предоставить ей сейчас не можем. У кого просить помощи? Я ненавижу это унизительное слово «просить». В Советском Союзе это было бы просто разрешимо. Она поступила бы в Художественную академию, и я глубоко уверена, что из нее вышел бы, учитель прав, незаурядный художник. А здесь?

Милая, наивная Раней уверяет, что в Америке бывают чудеса и чудом может найтись человек, который поможет материально.

Даже Володенька, и тот понял:

— Здесь, мама, стать доктором такому, как я, просто невозможно. Откуда у папы 10 тысяч найдутся? Мне, мама, очень жаль, я всю жизнь мечтал об этом.

Новый день, и каждый день приносит новые разочарования. Так тяжело, что иногда кажется, что силы могут покинуть, и тогда… К черту, я даже не хочу думать, что тогда. Кирилл смущается, молчит, как будто он в чем-то виноват. Плохо ест, плохо спит. Уже просто согнулся, мне так жалко его.

В пятницу Кирилл встретил Вредена: «Передайте Нине Ивановне, пусть кончает рукопись, мы отдадим перевести ее нашему лучшему переводчику в Америке Мире Гинзбург. Вы понимаете, я сразу бы ее устроил, Нина Ивановна спокойно ее дописала бы, но я не могу этого сделать сейчас. Но как только ваш процесс закончится, немедленно принесите мне рукопись, и я всегда рад помочь. Вы ведь теперь знаете, что такое судебный процесс в Америке?»

К нашему глубокому сожалению, теперь мы уже кое-что знали.

Вреден сообщил также, что видел недавно приехавших из Мексики Марину Львовну и Василия Васильевича, они нам кланялись. Жалко, что мы с ними не смогли встретиться. Я их очень люблю, особенно я люблю Василия Васильевича. Встречи с ними доставляли мне колоссальное удовольствие и останутся в моей памяти, как светлые дни. Но, честно говоря, мне было бы очень тяжело встретиться с ними сейчас.

Я знаю, что нужно дописать, но за это время так много пришлось пережить, что я как после пожара, что-то угасло внутри, и я не могу больше раздуть угольки из пепла. Короче, пустота и тупое безразличие к моему «литературному творчеству», если можно так высокопарно выразиться.

До сих пор никакого просвета, уже начало 1952 года. Февраль, усталость, жизнь тянется, как темная липкая патока, приставшая к ногам. До сих пор еще висим в воздухе, и может быть, это было бы не так важно, если бы это не мешало хоть как-нибудь, хоть минимально наладить нашу жизнь. И сейчас я думаю и с горечью вспоминаю, какие же мы были честные и наивные, как дети. Оказывается, для того чтобы совершить такой поступок, надо было быть готовым предать, продать свою родину. Тащить с собой чемодан документов или писать, писать клеветнические статьи по заказу, а наша горькая правда их совсем не волновала. И конечно, прав был тот журналист, который кричал нам: «Сенсацию! Сенсацию! Чемодан документов, как у Гузенко, у него и дом, и ферма уже есть». А у нас не было ничегошеньки, и при одной только мысли, что нужно плевать на свою страну, вспоминая мою родину, мне было настолько больно за нее и за тех, кто погиб за нее, что мне казалось, мне стыдно было бы жить потом на свете.

Растут дети, растут их потребности. Их надо одеть, обуть, дать им возможность получить хорошее образование. Вике надо во что бы то ни стало дать возможность заниматься рисованием, а для нас даже купить ей кусок холста проблема. Экономить надо на всем, и от этого я безумно устала. «Экономьте» стало ходовой фразой. Ничего, абсолютно ничего, о чем я мечтала и что я хотела бы дать детям сейчас, я не могу.

Учителя Вики верят в ее талант и настаивают на том, чтобы она как можно больше занималась рисованием. «Дети, посмотрите на работу Виктории, — обращается к ребятам инструктор. — И я уверен, если она попадет в хорошую школу, то под руководством хороших инструкторов она станет отличным художником. Я не хочу сказать — Рембрандт, — улыбнулся учитель, — но большой художник, поверьте моему тридцатилетнему опыту».

Как после такой аттестации учителя могла не болеть душа, что мы не можем оплатить расходы, самое большое, что мы могли, это заплатить за «Арт-стьюдентс-лиг».

Идти просить помощи? Куда, у кого? В Советском Союзе эта проблема была бы просто разрешена. Она бы поступила в Художественную академию, и я глубоко убеждена, как и ее учитель, что вышел бы из нее незаурядный художник. А здесь?

Милая, наивная Раней уверяет, что здесь, в Америке, бывают чудеса и что может найтись человек, который поможет ей. Очень трогательно. Но с моей точки зрения, это просто бред. Да и не верю я в подобные чудеса. Я допускаю, что среди миллионов зарытых талантов, может быть, кому-то и помогли выбраться на дорогу какие-нибудь чудаковатые филантропы, кому от скуки некуда было деньги девать или просто куда-либо их надо было деть.

Даже Володюшка понял: «Здесь, мама, стать доктором такому, как мне, это невозможно. Откуда у папы 10 тысяч возьмутся, мне, мама, очень жаль, я всю жизнь мечтал об этом». И я до боли верю, что он был бы прекрасным доктором.

И как-то Вика заявила:

— Ты знаешь, мама, я верю, что Вова был бы замечательный доктор, и я, может быть, обязана пожертвовать своей будущей карьерой и помочь ему стать доктором.

До слез трогательно.

Во вторник Кирилл пошел на судебное заседание. Дико, не укладывается в мозгах нормального мышления эта страшная авантюра тех, кто ее инициирует, и тех, кто ее поддерживает. И ничего не сделаешь, приходится ходить и вести идиотские разговоры.

Однажды, когда я адвокату заявила, что это ведь идиотизм, собираются 6–7 взрослых, с виду