— Видите, вон в том углу два товарища, это сочувствующие, а в зеленой пижаме — партийная, — подчеркнула она. — В 1935 году я была в Советском Союзе. Что здесь рассказывать людям, как там живут, все равно не поймут и не поверят. А что сейчас делается в Америке? Как относятся к Советскому Союзу? Забыли, что без Советского Союза не было бы и их сейчас. Здесь ужасно. Мы ничего говорить не можем. Мы рот боимся открыть. Во время войны здесь не так было. Но тогда был Рузвельт, и отношение было другое. Многие наши товарищи работали в правительстве, было чувство свободы, а теперь? Я просто ничего не могу понять в настоящей политике.

Хочу только предупредить вас, я уже шесть лет работаю здесь, и лучшего места, чем в этой больнице, вы нигде не найдете. Если бы вы знали, что делается в городских госпиталях! Народ на полу валяется в коридорах, белье по две недели не меняют. Подумайте только, такая богатая страна, ни от чего не пострадала, а к больным относятся как к отбросам, это просто непростительно. Поживете здесь, еще не то узнаете.

Помогают бороться с коммунизмом Тито в Югославии, Тайваню, Греции, повсюду, во всех странах, а об улучшении жизни не могут позаботиться.

Вечером сообщила мне, что сегодня идет на доклад — докладчик только что приехал из Москвы, с конференции о мире.

— Этот товарищ раньше работал в «Стейтс департамент», в правительстве. Его уволили за симпатии к коммунистам. Вы ведь не знаете, что сейчас там творится!

В воскресенье с Кирой пришла Мария Моисеевна.

— Как дети?

— Плачут, ходят грустные. Приходят домой, без тебя в доме жутко, пусто. Я успокаиваю их, они успокаивают меня.

— Не надо, что ж теперь делать, надо еще немного потерпеть, — успокаивала я, когда самой хотелось биться головой об стенку, кричать.

— Володя тоже обещал не плакать, а то мама будет себя хуже чувствовать, — мудро заявил он.

Вспомнила Крым, Алушту, мелкие камни, с детскую головку, наваленные в беспорядке в саду Воронцовского замка, прозванные «хаосом». Как и все, я тоже там фотографировалась. Что бы я сейчас дала, чтобы вновь очутиться там, в этом «хаосе»!

Несут ужин. Странно, люди кушают. И я тоже, хоть мне и тошно, должна кушать.

Кончился ужин, собрали посуду. И одна женщина с удивительно теплой улыбкой, подобрав и заколов вверх волосы, приятным голосом запела старинные русские романсы: «захочу, полюблю; захочу, разлюблю…» переходя вдруг на мексиканское «ая-я-я»… Что-то в ней есть такое теплое, одесское.

Две женщины получили «отпуск» на 24 часа. Как в тюрьме. Ушли одеваться, и когда вернулись, все женщины, все 16 человек, с нескрываемым интересом смотрели на них. Странно было всем видеть их одетыми, все привыкли видеть их в пижамах и шлепанцах, и вдруг платья, туфли.

Каждая старается что-то им сказать, шутят, советуют беречь себя, провести хорошо время. А у меня мелькнуло в голове — а что, если я уйду и не вернусь?

Ушли. Снова разбился народ на кучки, рассказывают друг другу свои горести.

Сегодня суббота, знакомая сестра ходит хмурая с утра. Я спросила ее о докладе. Она радостно заулыбалась мне:

— Говорит он, то есть докладчик, что в Москве всех американцев за сумасшедших считают за то, что здесь они все готовятся к войне, а там все строят. И особенно в этом усердствуют католики, он сам католик, но говорит: вы зайдите в католическую церковь и поймете, откуда все это идет, как настраивают молящихся против коммунизма. Почему не хотят дать им спокойно жить и трудиться?

Сегодня с утра меня уже поздравили с праздником 1-го Мая. Оказалось, здесь еще несколько человек отмечают этот день.

Секретарь ячейки — как в шутку прозвал ее Кирилл — была на демонстрации и с грустью сообщила:

— Разве такие демонстрации мы устраивали раньше, а теперь все боятся. А сколько провокаторов появилось среди нас!

И действительно, пошла какая-то эпидемия на провокаторов, уже объявились несколько человек, все были подосланы, активно работали в партийных организациях и вдруг как-то сразу, как черти из табакерки, начали появляться на белый свет.

Невольно вспомнились наши веселые весенние майские праздники. Такое родное милое детство! Какие пикники устраивали в этот день, бродили по лесу, собирали такие красивые душистые фиалки и до смерти уставшие возвращались домой. Стало как-то особенно грустно, ведь что бы ни говорили, а в идее коммунизма есть много хорошего, только без тюрем, лагерей и без этой проклятой сталинщины.

Ведь все те, кто творил весь этот ужас — сажали, пытали, расстреливали, — были самыми отъявленными антикоммунистами. Понимали ли они, что наносят непоправимый вред идее коммунизма? Мне кажется, да, понимали, и все, что происходило, делалось для того, чтобы опорочить эту идею. Ведь все лучшие, умные люди во всем мире очень поддерживают эту идею.

Снова и снова приходил в голову этот мучительный вопрос: зачем мы здесь? Может быть, все обошлось бы и нас бы не арестовали. Ведь мы ни в чем, ни в чем не были виноваты. Но страх ареста был настолько велик, что трудно было преодолеть это чувство, тем более, когда вдруг вспоминала, сколько невинных, ну совершенно невинных людей, стремившихся всеми силами создать хорошую жизнь в нашей стране, исчезло без следа. Ведь арестовали ни в чем не виновного папу и всех его друзей, а за что?

Я часто ругала, критиковала, говорила иногда вещи, за которые меня можно было бы сто раз упечь, но я никогда не сделала бы, не могла бы сделать ничего плохого против своей страны. Но от отца я никогда, никогда в жизни дурного слова не слышала, и его уже нет в живых. За что? И когда я смотрела на детей, мне страшно было представить их судьбу, если бы с нами что-либо случилось.

Возвращаться на свою Родину с бьющимся сердцем: арестуют или нет? Останешься жив или нет?

Кирилл сообщил, что мне надо будет выписаться из госпиталя, так как ему передали, что нам придется поехать в Лос-Анджелес.

Когда я спросила «зачем?», он ответил:

— Сам точно не знаю, но как будто там есть для меня какая-то работа.

На следующий день мы выехали в Лос-Анджелес. Володю мы взяли с собой, а Вику пришлось оставить в Нью-Йорке у замечательной пожилой женщины, старой эмигрантки Ольги Константиновны Эмерих, так как Вика кончала «хай-скул» и до окончания оставался только один месяц.

Меня сопровождало очень строгое письмо врача, что мне можно и чего нельзя.

После приезда в Лос-Анджелес меня сразу же после осмотра врача снова отправили в какой-то «санаторий». Здесь я лежала одна в каком-то бунгало, в котором было так нестерпимо жарко, что пожилой индеец, который ухаживал за садом, почти 24 часа в сутки поливал стену этого бунгало из шланга холодной водой, чтобы охладить мою комнату.

Индеец был огромный, прямой, как столб, он рассказывал мне, что когда был моложе, то работал в Голливуде наездником в ковбойских картинах: «Лошадей я очень люблю, и эта игра доставляла мне удовольствие».

Эта поездка в Лос-Анджелес оказалась очередной авантюрой. Кирилл всего два месяца проработал