солидных людей и толкутся над этим чудовищно дурацким вопросом, который даже ребенок может легко и просто разрешить.

На это он мне ответил: «Ничего не поделаешь, это демократия». Нечего сказать, хороша демократия, если жулики и гангстеры могут измываться, как им угодно и сколько им влезет над совершенно невиновным человеком и нигде никакой управы на них нет! Кому нужна такая демократия?

Наивные простаки пугают: «А знаете, ведь в Советском Союзе было бы хуже».

Что может быть хуже существования без цели, они даже не подозревают.

Большее наказание, чем эта жизнь, трудно себе представить.

Кирилла наконец, принял на работу Болсей. Фирма «Болсей» по изготовлению фотоаппаратов, жалованье 55 долларов в неделю. Через пару месяцев Кириллу прибавили к жалованью 5 долларов, и хозяин важно заявил: «Видите, вы к нам хорошо, и мы к вам тоже». Кирилл, ответил: «А знаете, я не думал, что я к вам так хорошо…» Сначала Болсей не понял смысла, насупился и, вдруг поняв, громко расхохотался.

Зная способности Кирилла, даже 500 долларов было бы немного. Но надо мириться и терпеть, податься ведь некуда.

Лялечка отнесла картину на выставку.

Ее картина, которая мне очень, очень нравилась, получила золотой ключик. Вернулась больная. Через несколько дней, когда поправилась и пошла за картиной, ее не нашли: ее кто-то утащил, хотя она была довольно большая.

Знакомых у нас столько, что не успеваем двери закрывать, только что ушел Володя Петров, появились два друга: один хороший незаурядный писатель Сережа Максимов, просидевший у нас дома в тюрьме среди уголовников пять лет, и второй тоже писатель-журналист Слава Завалишин, оба горькие пропойцы, но, к нам когда заходят, оба клянутся, что ничего не пили — трезвые.

Сережка получил гонорар за книгу, принес и заставил меня принять на хранение, так как он боялся держать их у себя, чтобы не пропить все сразу. Дня два он выдержал данное мне обещание не пить, потом начал заходить и просить дать ему несколько долларов, постепенно его просьбы стали учащаться, пока я не выдержала и не сказала:

— Вот, Серега, конверт с твоим гонораром, и делай с ним что хочешь.

Кирилл вытаскивал его из пивнушек-баров, где он напивался до белой горячки. Мы вызывали скорую помощь и отправляли его в госпиталь на реабилитацию, посещали. После реабилитации отправили его в Калифорнию к брату. Перед отъездом он зашел к нам и заявил:

— Я даже без вина могу быть веселым!

Обещал нам, что теперь все будет хорошо, и он чувствует себя вполне здоровым. Но очень скоро Завалишин сказал, что Сережка вернулся и стесняется зайти к нам.

Зашел Туркубей — чеченец, три года просидел в концлагере на Соловках за растрату или за какие-то другие махинации, так как до этого был начальником какого-то продовольственного комбината. Но то, что рассказывал он нам, как они спекулировали и распродавали в лагере вместе с начальством вагоны продовольствия, предназначенного для заключенных, это уже другая история: «Денег, — сказал Туркубей, — припрятано у меня там столько, что здесь я мог бы замок себе купить. Но все это было там, когда я был „зеком“, — грустно закончил он. — Вы знаете, там легче можно было заработать миллионы — конечно, кто умел, чем здесь, ведь там, по существу, никакого контроля и в помине не было».

Он сообщил нам, что в дрезину пьяный Сергей Максимов ходит и клянчит у прохожих деньги: «Попросил у меня 5 долларов, потом 3 доллара, потом 1 доллар, я ничего ему не дал, ведь все равно все пропьет».

До чего же горько и больно смотреть на него: молодой талантливый писатель, уже пять лет успел посидеть на Колыме, и так губит себя.

Наша последняя встреча с ним была очень печальная. Часов в 10 вечера мы подошли к магазину на углу 110-й улицы и Бродвея, хозяин вытолкнул из магазина на улицу какого-то бродягу, в нем с трудом можно было узнать Сережку. До сих пор помню его остекленевший взгляд, и вдруг он бросился бежать через улицу, видно, узнал нас. Кирилл пытался перехватить его, но он ускользнул.

Это было не вино, а уже наркотики.

С художником, поэтом, писателем, художественным критиком Давидом Бурлюком нас познакомили дочь Виктора Чернова, министра сельского хозяйства при Временном правительстве, Ариадна и ее муж Владимир Сосинский. Мы поехали к ним на Лонг-Айленд в пригород Хэмптона, где жил Давид Бурлюк с женой Марией Никифоровной.

— Зовите меня просто Марусей, — попросила она. — Я ведь только тень Бурлюка.

Встречались мы редко, но наши встречи всегда были очень веселые и радостные. Мне казалось, что я всегда черпала силы в его оптимизме, а его рассказы о годах его молодости и, особенно, о его отношениях с моим любимым поэтом Владимиром Маяковским я могла слушать до бесконечности.

— Пришел ко мне высокий неуклюжий верзила и, спотыкаясь и захлебываясь от смущения, начал мне стихи читать, я прямо обалдел, схватил его за руку и прямо потащил в издательство, говорю им: «Я вам гения привел». А он схватил меня за пиджак и тащит, я обернулся к нему и говорю: «Я уже сказал, а вот ты сейчас попробуй не докажи». Я стал запирать его в комнате, давать ему полтинник на пропитание и заставлял: «Пиши!»

Вот поэтому, наверное, считали, что Давид Бурлюк открыл Маяковского, и когда в Москве был открыт памятник Маяковскому, его с супругой Марусей пригласили в качестве почетных гостей. Об этой поездке он тоже много рассказывал.

Однажды позвонил мне знакомый с Кубы:

— Ты знаешь, я только что видел твой замечательный портрет в комиссионном магазине, написанный Давидом Бурлюком, хотел купить, но продавец сказал, что не знает цену и только завтра хозяин может сказать, я завтра утром зайду и заберу его, сколько бы он ни стоил.

На следующий день он снова позвонил и сказал:

— Когда я пришел, он уже был продан. Хозяин сказал, что кто-то был уже в аэропорту, и мы ему прямо туда отправили картину, он заплатил и улетел.

У меня имеется только рисунок, который он набросал, разговаривая со мной, и пара маленьких, очень характерных его картин.

На втором этаже его особнячка у него были дивные картины его раннего периода, и я как-то во время нашей прогулки спросила:

— Как вы, Давид, дошли до жизни такой, после таких великолепных картин, до тех, что висят у вас в галерее? Галерея была у него во дворе.

— На такой искренний вопрос я дам вам такой же искренний ответ. Когда я писал вот эти картины, у меня не было пяти копеек поехать на свою собственную выставку в Манхэттен. А вот с этими, что у меня в галерее, я со своей Марусенькой весь мир объехал.