Перед поездкой позвонила Хайда:

— Можно я поеду с вами?

Мы заехали, у нее оказалась Габриэль, ищущая себе забот, не зная, куда доброту своей души девать.

Нашли госпиталь «Монтеферы». Красное кирпичное здание на горе в Бронксе, развороченный двор, песок, цемент, кирпич. Идем по длинному желто-грязному коридору, в приемной шумно, как в студенческой столовой. Ждем долго. Только через два часа попала к очень симпатичному доктору.

Опять снимки, опять анализы, и через неделю сообщат, что дальше. А пока что по-прежнему — постель, полный отдых, питание и, главное, осторожность. Дети — самое больное.

Позвонила Билли Лайнс:

— Ты чего ходишь, ты что, с ума сошла! Ложись!!!

— Пока еще нет, — отвечаю. — Но ты понимаешь, не могу я лежать, когда надо убрать, постирать, приготовить обед, дети приходят из школы уставшие, голодные, хватают и едят сухой хлеб. Кирилл целый день бегает в поисках работы, о каком тут лежании речь может идти, невольно встанешь.

— Я позвоню, тебе пришлют сестру, она сделает твою работу.

— Не надо. В тех условиях, как мы сейчас живем, кому-нибудь даже убрать трудно. У нас нет ничего, даже совочка подобрать мусор.

— Ты понимаешь, — пожаловалась мне Билли, — нам надо принять четверых журналистов, вернувшихся из Европы, из Лиссабона, — как бы я хотела, чтобы ты была с нами, но я завтра расскажу тебе все, все о чем они говорили…

Я просила прислать мне двух поваров-китайцев, перепутали, прислали одного китайца и одного японца.

— Ну что ж, у тебя будет интернациональная кухня, — пошутила я.

Страшна была первая минута, когда внезапно в 2 часа дня позвонили и сообщили, что завтра в 10 часов утра надо явиться в госпиталь.

— На прием? — спросила я.

— Нет, для вас есть кровать. Захватите все необходимое.

Значит, снова ложиться в больницу.

— Почему так внезапно? Я не смогу. Муж в отъезде, и детей мне не с кем оставить. Он вернется только завтра. Может быть, можно отложить до понедельника?

— Нет-нет. Детей поручите кому-нибудь из знакомых, а мужу передайте, чтобы в воскресенье с двух до четырех пришел вас навестить.

Машинально, почти автоматически повесила трубку. Значит, все. Как в тюрьму, только, слава богу, без полицейского. Никаких отсрочек.

И вдруг, сев на кровать, я вспомнила весь кошмар больничной обстановки и, не в силах подавить горечь, боль и отвращение, громко застонала. О господи, я не хочу, я не могу уже больше переносить все это! Но что же делать? Я не плакала, я просто рыдала вслух, в доме я была одна.

Рано пришли дети.

И когда позвонила Мира, и я, еле-еле сдерживая слезы, говорила с ней по телефону, Лялечка приподнялась и с грустью спросила:

— Это правда, мамусенька, что ты должна снова уйти в больницу?

Володенька весь сжался, глаза полны слез:

— Нет, мамочка, ты никуда не пойдешь, мы тебя не пустим, — и он изо всех сил старался, крепился, чтобы не заплакать.

Когда пришла Мира, она решила позвонить в госпиталь и попросить отложить на один день, ей снова ответили:

— Отложить нельзя, надо явиться завтра утром.

— Вопрос идет об одном только дне, — настаивала Мира.

— Да, мы знаем, но ничем помочь не можем.

— Это безобразие, — возмутился Володюшка, — даже когда в тюрьму забирают, дают 24 часа, а это в больницу.

Дети уснули, а у меня не было сил уснуть. Завтра, значит, завтра. Тяжело было представить, что завтра я уже не буду спать на моей, хоть и не очень удобной, но все-таки моей, более приятной постели.

Может быть, это просто кошмарный сон? Так хотелось верить, что произойдет чудо и все изменится.

Чудо произошло, открылась дверь, и вошел Кирилл:

— Ты что такая, так плохо выглядишь?

Мудрено было выглядеть лучше, когда хотелось кричать, биться головой об стену.

Проснулась я очень рано и решила — надо собираться. И когда все было уложено и я оделась, позвонила Мира:

— Ничего нельзя сделать, — сообщила она.

— Не беспокойся, я уже готова, — ответила я.

Дети тоже встали. Володюшка, уже не сдерживая слез, плакал в открытую. Лялечка не выходила из своей комнаты. Я только услышала через дверь:

— Я не хочу с тобой говорить. Уйди от меня, — это она Володе.

И вдруг я с ужасом представила себе всю ожидающую меня обстановку и застонала:

— Я не могу, я не выдержу, у меня просто не хватит сил.

Кирилл растерянно и беспомощно уговаривал:

— Не ходи, не пойдем.

Володенька всю дорогу плакал:

— Папа, поверни обратно, — умолял он отца.

Мы в офисе администратора.

— Я вас жду. Сохранила ваш обед, — сообщила мне толстая, в два обхвата, сестра.

Она позвала молоденькую голубоглазую, ярко накрашенную, с глубоко обгрызенными, почти до крови, ногтями девушку заполнить анкеты.

И опять эти «уилчерс» — каталки, опять эти длинные коридоры. Грязный, облезлый лифт поднял нас на 4-й этаж. Огромные мешки, полные грязного белья, отвратительный запах больницы. Опустившись на скамью, я не могла удержаться от слез. Кто знает, сколько надо будет находиться в этой обстановке?

Кирилл тоже расплакался:

— Пойдем домой, — почти категорически заявил он.

— Успокойтесь, не надо плакать, — подошла сестра, — переоденьтесь, ваши вещи отправьте с мужем домой, у нас нет места хранить их.

Когда я переоделась и вышла, возле Киры стояла аккуратно подстриженная женщина.

— Вы русские? Давно из России?

— Да, — ляпнула я, — с 44-го года.

Она почему-то сразу прониклась ко мне доверием и с места в карьер, как только Кира ушел, начала вводить меня в курс дела: